Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Ей было здорово за семьдесят. Она настаивала, чтобы я называл её по имени, поила кофием, угощала самокрутками и рассказывала о своём товаре. Тут была вся Америка за пятьдесят лет от Великой депрессии до Великой эйфории времён раннего Рейгана. Народу заходило мало, большею частью туристы, приехавшие на родину великого Линкольна.

– Кстати, не верь, что наш Эбби был голубой. Его присвоили нынешние голубые, а на самом деле у него всё было в порядке. У него были дети, и вообще тогда не было никаких голубых. Они скоро скажут, что Вашингтон был гей и что все они на радостях совокуплялись в ночь подписания Декларации, – и она хохотала. – Другое дело, что у Эбби жена была стерва. Она потом съехала. Он ещё говаривал: вот я будто бы освободил негров, и негры могли бы в благодарность освободить меня от этой чокнутой! – Вообще, если верить Джоан, у Линкольна были солоноватые шуточки. Голубых она терпеть не могла и вообще была единственным человеком, у которого я находил сочувствие своим некорректным взглядам.

Нрав её не особенно изменился с тех полулегендарных пор, когда в гангстерской, весёлой и страшной Америке от души сочувствовали двум влюблённым убийцам, разъезжавшим в машине по родному штату и храбро уходившим от полиции («А знаешь, почему их никак не могли поймать? Тогда только-только начали строить приличные дороги. И кроме того, у Клайда была мощная машина. Однажды они убили шерифа!» – она ужасно ими гордилась). Поскольку в юности Джоан застала депрессию, у неё не было никаких иллюзий насчёт того, что человек человеку чем-нибудь должен помогать. Сочувствие – другое дело. При всей нашей дружбе она не уступала мне ни цента. Джоан закрывалась к восьми и, гулко кашляя, хохоча, обзывая себя старой требухой, двигалась на свой второй этаж – смотреть телевизор и спать; я прощался и с очередным сокровищем – музыкальная шкатулка, книжка, пластинка Боба Дилана шестьдесят пушистого года – выдвигался в гостиницу. Так я и гостил у неё по вечерам все две недели, что торчал в Спрингфилде. Её сын, уже в годах, прилетевший навестить мать в день её рождения, катал меня в дряхлом «Форде» по медно-красным осенним окрестностям.

– Мать – классная старуха, – доверительно сообщил он. – В России есть такие старики?

– Есть, – сказал я после паузы. – Но мало.

…Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в предвыборные месяцы в России две главных категории населения – старики и дети. Всякой партии, готовящейся к знаменательной дате, приходится лавировать. Ещё в декабре прошлого года был весьма популярен следующий предвыборный лозунг: пусть молодёжь идёт на выборы, иначе старики придут строем и проголосуют за то будущее, которое будет похоже на их прошлое. Культуролог А. Шемякин справедливо назвал этот лозунг бумерангом, поскольку все мы не вечно зелены. Забавно было пронаблюдать, как демократы вертятся ужами на сковородке в жажде невинность соблюсти и капитал приобрести, – одновременно делая ставки на молодёжь и пытаясь задобрить стариков то увеличением пенсий, то разного рода подачками. На молодёжь сегодня ставить бессмысленно: давать ей подачки – не хватит никакого бюджета, а простор для инициативы ей попросту не нужен за полным отсутствием этой последней. Может статься, и слава богу, что они так пассивны, – ибо коммунисты тоже не в силах их зажечь пассионарными лозунгами типа «Все на баррикады» или «Стар – убивать». Акция «Голосуй или проиграешь» не сумела загнать на первый тур выборов даже половину двадцатилетних. Главные силы в предвыборные времена были брошены на стариков. Это поразительным образом контрастирует с американской ситуацией нынешнего года, когда два главных российских козыря – детство и старчество – не разыгрываются пропагандой в принципе. Попробуй напомни американскому подростку, что он ребёнок! Попробуй напомни американскому старику поколения Джоан, что он старик!

В России старики стали главными героями предвыборного периода. Телеканалы старались угодить им наперебой, словно руководители их имели тайное совещание. Вспомним: ОРТ демонстрирует «Трактористов» – ТВ6 отвечает «Весёлыми ребятами» – НТВ даёт подборки ретрокиноконцертов – Российский канал мечется между кино военных лет и худшими образцами социалистического реализма семидесятых. Ностальгия становится лозунгом момента. В своих предвыборных речах Ельцин, Зюганов и Жириновский на разные лады превозносят старшее поколение. Соревнование идёт серьёзное: Ельцина в Екатеринбурге благословляет старушка, кидающаяся ему в ноги (не иначе, недельки три тренировали болезную, как прыгнуть под спасителя Отечества). Никак не менее подготовленные старики исполняют при виде Зюганова песню и танец «Государь ты наш батюшка», публично поднимая транспаранты с надписями вроде «Зюганов, мы с тобой!» – и это зрелище воистину жалкое, ибо президент, с которым такая дряхлость, не вызывает ощущения счастья. Газета «Завтра» из номера в номер публикует фотоматериалы из жизни старцев, проклинающих грабителей из демократического лагеря. Старики голодают! – воет в один голос вся коммунистическая пресса. Тем временем не дремлет и Юрий Лужков – крепкий хозяйственник дозором обходит владенья свои, не забывая о бесплатных столовых. «Кормилец!» – всем своим видом говорит дежурная старушка из опять-таки дежурного фоторепортажа, но уже в демократической прессе. Соревнование воистину крутое – не просто бег котов в мешках, но ещё и со стариками на плечах. Схватив в охапку глухую бабку, будущие спасители и вожди мчались наперегонки ко второму туру. Этими же бабками и махались. Всё это было бы смешно. Простой статистический подсчёт показывает, что тема старчества и дряхлости, что называется, довлела дневи: если сегодня, всего четыре месяца спустя после выборов, демократическая и коммунистическая пресса вспоминает о наших стариках раз-два в месяц, то в феврале в прессе обоих борющихся станов на темы защиты стариков присутствовало по 25–30 материалов. Телевидение также не ограничивалось ретропоказами и провело руками и устами В. Познера целый выпуск программы «Мы», посвящённый проблемам пенсионеров. В самой постановке вопроса, мне кажется, заложена некая порочность: ну, какие такие особые проблемы есть у стариков и молодёжи, что мы все выделяем их в некие касты – это же унизительно, в конце концов! Проблема молодости – молодость, то есть неуверенность в себе и социальная неадапированность; проблема старости – старость, то есть немощь и опять-таки социальная беззащитность. Плюс к этому у стариков и детей есть все общечеловеческие проблемы, да, да, представьте себе – и любовь, и отношения с соседями, и погода, и мало ли что ещё! Всячески напоминая старикам об их старости, мы, на мой взгляд, ведём себя в высшей степени бестактно. Забота о старости меньше всего должна походить на благотворительность, подаяние, милость. Программа, в которой собирают пожаловаться на жизнь несколько десятков стариков, – обречена одновременно на зрительский успех и неуспех сущностный. Это, конечно, великое дело – перехватить у коммунистов прерогативу любви к старости. Коммунисты-то любят наших стариков прежде всего как граждан империи, как строителей социализма – демократам в этом смысле труднее. Они обречены любить идейных врагов своих, которые с началом перестройки потеряли всякий смысл жизни. Для начала, в порядке особой любви, их решили выслушать. Выясняется интересная вещь, вслух не называемая, но довольно очевидная: не отсутствие уважения со стороны молодёжи и государства, не размер пенсий, нет – стариков наших удручает драма обманутого ожидания. В дореволюционной России к старости было, в общем, довольно цивилизованное отношение, особенно среди народа. Народ относился к старикам не только с патриархальным уважением, но и с добродушным подтруниванием – нормально, без надрыва воспринималась тут старость. Если Сталин что и перенёс в Россию из своих родных кавказских традиций, так это прежде всего культ старейшины, вообще присущий тоталитарным системам. Ведь что для тоталитарной системы характерно прежде всего? – выбор в качестве критериев оценки человека каких-то абсолютно нечеловеческих, не зависящих от личности качеств. Отсюда – «землячество», процветающее в любом тоталитарном сообществе. Отсюда – культ старейшин в восточных деспотиях и в их современных микромоделях: на Руси сроду такого не было, чтобы старик всегда был прав. Напротив: «старый, что малый». Но при тоталитаризме личность не важна: она стирается. Старик есть старик и обладает правом на особое положение уже потому, что он заслужил; имеет место своеобразная выслуга лет. Жизнь, конечно, вредное производство, впору молоко давать, однако абсолютизация старческой мудрости часто оборачивается абсолютизацией маразма, старик старику рознь, как и подросток подростку, и потому два главных сталинских гипноза – культ детства и культ старости – здорово подломили психику страны. Старость так чтили, так приподнимали, что она поневоле воспринималась детьми с изначальной враждебностью. Как это не похоже на нормальную, цивилизованную дружбу старого и малого, нужную обоим, – на то, что мы наблюдаем в классической американской прозе, в «Луговой арфе» Трумена Капоте, в «Вине из одуванчиков» Рэя Бредбери… Да и сам я в Америке сто раз видел, как старик всячески бежит от педалирования своей старости. Он не считает её заслугой – нет, он хочет равенства, вовлечённости в общую жизнь, интегрированности в неё, и потому настаивает, чтобы ему наливали не меньше, чем прочим, и изо всех сил старается заниматься какой-то работой, какая ему по силам, и требует, чтобы к нему обращались только по имени, с максимумом фамильярности! В России старость была и грязна, и бедна – но возвеличена. В Америке она воспринимается как нечто нежелательное и, в принципе, не столь важное – не как награда за труды, но как неизбежное зло, которого при желании можно и не замечать. Попробовал бы кто в сегодняшней предвыборной Америке провести ток-шоу по проблемам старости: да ведь это то же самое, что публично назвать голубого голубым!