Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

— Что случилось?

— Ты где б-была, — Ася уцепилась за нее дрожащими заледеневшими пальцами, — Галин Ивана начала нас по палаткам разгонять, у-уже тихо б-было, я п-пошла, а тут этот козел с ружьем. С-спать ложится. Я ему — уходи, а он с ружьем стал ползать. Ползает и ползает, выход ищет. Ружье шварк мне на ноги!

Они прижались друг к другу. Света обняла Асю. Она уже чувствовала, что все хорошо и успокаивалась.

— Посмотри, — сказала Ася и наклонила голову, — У меня этой ночью, наверное, седые волосы появились. Посмотри — есть?

Дикий индейский клич несся по лагерю.

— Эй-го-го-о-о…

— Опять нашествие? — с ужасом спросила Ася.

— Да ты что! Не будут же они среди бела дня.

И в этот момент к ним в палатку всунулась совершенно невозможная рожа. Красно-черно-белая, размалеванная до полной неузнаваемости. В волосах торчали перья. — Мама! — Ася чуть не сбила Свету, пытаясь отползти. Голые мускулистые руки схватили ее и вытолкнули из палатки.

Визг летел отовсюду. Где-то били в бубен. Тяжелый топот, прыжки, улюлюканье. Расправившись с Асей, индеец вернулся и, раскинув руки, как курицу, начал ловить Свету. На жуткой роже сияли голубые глаза братца Иванушки.

Света попыталась проскользнуть мимо, но Большой схватил ее за шкирку, и, не слушая ойканья и стенаний о помощи, поволок к костру. Начиналось традиционное Посвящение, напоминавшее дьявольский шабаш или торжественную годовщину побега из сумасшедшего дома.

Сахемы торжествовали. Костер пылал — до самого неба. Сахемы с гиканьем и свистом носились вокруг. И волоком тащили, и бросали на колени всех этих первогодков, только утром сдавших зачет.

У костра восседала Галина Ивановна — тоже вся раскрашенная. Но вместо перьев на голове у нее был пышный венок из полевых цветов. А в руке она держала большую палку, тоже перевитую цветами. Что же касается графа Зубова… Короче, опускай глаза, ползи к нему на карачках и не рассуждай. Девчонки-старшекурсницы гордо восседали в этой компании, в ожерельях из веток, долженствующих символизировать их власть.

А остальные сгрудились робкой коленопреклоненной толпой. Посвященье проходило с испытаниями и без испытаний. Зубов грозно указывал на очередную жертву, ее подволакивали, и он — либо милостиво давал имя сразу и вешал на шею вновь посвященному древний черепок на веревочке, либо приказывал устроить испытание.

На голову Кириллу надели пиджак, и один его рукав подняли к небу.

— Какая погода будет завтра? — грозно спросил Зубов.

— Солнечная, — ответил Кирилл, глядя на ясное небо.

Старшекурсница незаметно поднесла чайник и налила в рукав воды.

— Врешь все, — сказал Зубов, глядя на мокрого, отфыркивающегося Андрюшку, Дождь будет. Пять горячих ему.

Двух неразлучных подружек заставили накормить друг друга вареньем. Им дали по банке, по чайной ложке и завязали глаза. Все катались со смеху. Маринка набирала варенья чуть-чуть и ощупью искала Риткино лицо. А Ритка зачерпывала ложку с горой, и тыкала ее решительно вперед — Маринке в ухо.

— Сразу видно, кто кого больше любит, — молвил Зубов и отпустил девчонок с миром.

— Тьфу, — бранилась Ритка, разглядывая черепок, — Что за имя мне дали — «Жрица завтраков, обедов и ужинов»!

— Надо было меньше жрать! — холодно ответствовала Ирка Прохорова.

Света стала «Амазонкой, скачущей в ночи», Ганс так и остался «Милым другом». Асе очень льстило, что она «солнышко лесное». Свете хотелось спросить у Кости — какое у него прозвище, ведь он сахем.

Меж тем готовился праздничный ужин. Старшие девчонки взяли это дело на себя. Они сделали огромную сковороду мяса с подливкой, приготовили всеми забытую вещь — картофельное пюре и испекли торт из муки, яиц и сгущенки.

Нужно ли говорить, что чай, заваренный самой настоящей заваркой, а не первой попавшейся под ноги травой, показался всем напитком Богов.

Все было съедено и допито, но никто не расходился. Лагерь стал их домом, таким обжитым, таким родным. И только вместе им было хорошо.

— Можно еще картошки испечь, — сказала Ритка. — Ведь картошка осталась.

— Молчать, жрица!

Смущенно подошли и вдали от костра расселись прощенные деревенские.

Большой закапывал в золу картошку.

Граф Зубов сидел молча, глядя на затухающий огонь, уронив между колен огромные свои руки. Ему услужливо поднесли гитару:

— «Кирпичики» спой!

Эту допотопную песню любили за эффектный конец, когда после паузы нужно было дружно крикнуть «Хрясь!» как можно громче. У Зубова это «Хрясь» получалось так, что лошади шарахались, и уши закладывало.