Валерий Гужва - Призрак Шекспира

От Стаса Анненков узнал, что Петриченко-Черный в свое время работал в московских театрах, но в поле зрения метра он не попал — таких, как он, Москва знала сотнями, и режиссеров, и актеров, которым не хватило духа победить в жесткой, а то и жестокой конкуренции соратников по профессии.

В случае с этим Петриченко — жаль. Суметь здесь, в рядовом, что ни говори, театре, создать полнокровное представление, преодолеть понятный каждому посвященному трепет перед средневековым шедевром и сделать звучание шекспировской трагедии созвучным современным реалиям — это не безделица. Прав Стас, приехать стоило. И актеры не вызывали у Анненкова раздражения — играли не крикливо, достойно, и белый стих перевода не казался искусственным и риторическим. Лир вообще поразил критика — этот актер, Салунский, кажется, мог бы выйти на любую солидную сцену — без преувеличения. Шут — это рупор Шекспира — тоже был на высоте.

— Ирочка, у меня просьба.

Они подошли к ресторанчику. Анненков достал из кармана трубку, предварительно набитую табаком, приятный запах которого донесся до Соломахи.

— Зажигалка? Я сейчас!

— Да будет вам. Да чтобы сапожник без сапог?

Анненков вытащил узкую зажигалку, долгий упругий язык пламени коснулся табака. Вкусный дым облаком повис над ними.

— Никак не могу бросить. Перешел на трубку, чтобы не так часто.

— Какая просьба? — Ирина напомнила метру: а вдруг реликт (как мысленно прозвала Анненкова) забыл.

— Просьба такая. Программа у меня есть, там фамилии, е ceterае, и все такое. Но, если можно, немного больше информации об актерах: Лира, Шута, Гонерильи, Корнелии, Эдгаре Эдмунде — ну и кого еще там… И — слайды нескольких сцен. И послужной список художественного руководителя. Это не очень трудно?

— Нет, нет, все будет сделано.

— Я завтра уезжаю, так вы мне отправьте все домой, в Москву.

Анненков подал Ирине визитку.

— Знаете, Ира, я решил не лениться и попробовать что-то написать. Для нашего профессионального журнала. Они любят все иллюстрировать.

— Наверное, «Театр»?

— Да, да. Именно он. Еще журнал жив, слава Богу.

Ирина колебалась, но все же не выдержала:

— Вам понравилось?

Анненков выбил трубку о стволик молодой липы.

— Скоро все услышите. Если дадут слово.

Метр засмеялся, словно закашлялся.

— Вы, господа актеры, и все, кто служил Мельпомене в этот вечер, глубоко ошибаетесь, если считаете, что так, как сегодня, будет отмечаться каждая премьера.

Павел Акимович Кузя имел своеобразное чувство юмора, своеобразная манера директора начинать за упокой была известна и вызвала веселый гомон.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что присутствуете при рождении новой традиции в нашем театре, — продолжил Павел Акимович.

Шлык, которому хотелось налить рюмку, не удержался от реплики, взятой в долг у шекспировского Шута:

— Не иди туда, дяденька. Там нечистая сила. Помогите мне, помогите!

Директор погрозил пальцем, улыбаясь.

— И вы еще раз ошибаетесь, думая, что ваш директор скряга. Так будет каждый раз, дорогие мои, когда вы явите миру чудо, подобное сегодняшнему. С премьерой, господа!

Шлык склонился над ухом Александра Ивановича, но Петриченко, недослушав, сказал вполголоса:

— Побойся Бога, это что, торжественное собрание? Оставь в покое, голубчик… Потом, потом…

Емченко с интересом рассматривал незнакомые лица — только что эти люди имитировали чужую, далекую и, наконец, придуманную драматургом жизнь, а теперь, за приличным столом, были обычными людьми: ели, пили, улыбались, что-то говорили друг другу.

Василий Егорович заставлял себя не смотреть туда, где рядом с мужем сидела Нина. Он видел полковника несколько раз на совещаниях, где присутствие начальника училища было предусмотрено писаными или неписаными правилами (за протоколом было кому следить). Полковник как полковник, настоящий служака — вот и все, что мог бы тогда сказать о нем, но теперь ему неприятно было видеть это типично армейское лицо с медным отливом кожи, приобретенном то ли на полевых учениях, то ли в соревнованиях на выносливость за столом с коллегами по службе.

Емченко решил побыть здесь с полчаса, но передумал: когда еще придется так просто посидеть среди людей, для которых ты обычный гость, послушать не хозяйственные отчеты, а разговоры свободные и непринужденные, предметом которых он никогда в жизни не занимался. Было еще одно, самое важное и самое существенное: а вдруг повезет хотя бы несколько слов сказать женщине, которую, если бы мог, забрал бы с этого сборища. Он все чаще думал о Нине и их свиданиях не как легкомысленный любовник, а как несчастный мужчина, сознающий свое бессилие изменить положение вещей.