Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Днем, за обедом, Николай Михайлович выпивал рюмку-другую, а за ужином мог позволить себе больше. Тогда Шлык имел привычку пространно поговорить о глобальных проблемах. Николай Михайлович никогда не был категоричен, когда высказывал свое мнение то ли о всемирном потеплении, то ли о руководителях государства, то ли о победах и поражениях Богдана-Зиновия Хмельницкого, вооруженных и дипломатических. Но когда речь заходила о расшатывании национальной независимости — был категоричен. Доставалось тогда всем: президенту, министрам, чиновникам областного и городского рангов.

При Шлыку и здесь, на берегу Псла, был транзистор, и Николай Михайлович не уставал комментировать сообщения новостей, да еще так, будто его комментарии слышат премьер-министр, президент или кто-то из многоречивых депутатов.

Когда-то Олег заметил, что, к сожалению, язвительные реплики Шлыка не доходят до тех, кого они касаются. Николай Михайлович посмотрел на младшего коллегу, как школьный учитель на выскочку-школьника.

— Я, брат, не к ним обращаюсь, а к себе. И к тебе, если хочешь. Ваше поколение кажется мне слишком инертным, скептическим, что ли. Словно вам безразлично, что и как в нашем доме. Молчите, считаете, что политика — плевое дело, и теряете свой шанс. Ловкачи пошьют вас в дураки — и глазом не моргнете. Да уже пошили.

Олег не сдержался.

— Не только нас. Мне кажется, извините, конечно, Николай Михайлович, что опыт именно вашего поколения, и предыдущих, не дает вам такого права судить. Вам пришлось через такое пройти — не дай и не приведи.

Гардеман замолчал, жалея, что плеснул бензина в огонь. Шлык долго молчал, вертел в руках сухую веточку вербы, потом бросил ее в уставший, но еще ярко-розовый костер.

— Не судите, да не судимы будете… Что ж, справедливо. Опыт моего поколения действительно горький. Это только люди с парализованными мозгами могут взывать к прошлому: «Вернись!» Мне жаль моих ровесников, которых выводят на митинги современные спекулянты. Под лозунгами, от которых морозом обдает. В пьесе Шварца «Дракон» рыцарь Ланселот обращается к обманутым: «Я понимаю, что вам пришлось повиноваться и жить по предписаниям. Но зачем этим гордиться и лезть вперед?» Как-то так, дословно не помню. Да, я имел партийный билет — жизнь заставила. Сколько таких было… Но в грязи не валялся, похабных писем не подписывал, лозунгов не выкрикивал. Знаешь, когда я снимался в телефильме, экранизировали новеллу хорошего писателя, то он так говорил, я запомнил: «Никто не осмелится бросать камни в заключенных Освенцима или Заксенхаузена, так надо ли бросать камни в писателей, спасшихся из газовых печей соцреализма. Не лучше ли помолчать в трауре и скорби». Речь шла и о нашей актерской братии, не только о коллегах этого писателя. Обо всем народе говорилось…

Шлык надолго замолчал. Олег тоже молчал. Он не мог сказать самому себе, что слишком проникся сказанным, что понимает Николая Михайловича не так, как тому, очевидно, хотелось бы, но и желания спорить или оппонировать пожилому уже, что ни говори, мужчине не было. Тем более что так же, как и Николай Михайлович, он считал: не теми рельсами двинулась Украина, каждый новый стрелочник, как хотел, переводил движение из колеи на колею, и теперь казалось, что это имитация движения вперед, а на самом деле — какое-то кружение по невидимой окружности. А относительно инертности своего поколения… Он мог бы кое-что рассказать Шлыку о своих попытках быть полезным государству (как бы это пафосно ни звучало, были такие мысли) не только своей работой в театре, но и в обществе. На Галичине он поступил в молодежную ячейку одной радикальной и справедливой, как ему казалось, партии, ходил на собрания, агитировал во время избирательной гонки. Ему, восточнику, правда, молодые галичане казались немного странными; они так ревностно выполняли свои обязанности, так горячо агитировали, что, казались абсолютно преданными и кандидату, за которого готовы идти в огонь и в воду, и программе, которая предлагалась людям. Когда становилось ясно, что кандидат проигрывает, что избиратели не повелись на голословные заверения и обещания — становились чуть ли не оппонентами идей и персон. И еще Олегу была неприятна внутренняя борьба между молодыми людьми, разговоры и оговоры за глаза. Списывать это на ментальность «западенцев», как неизвестно почему повелось, он не хотел, хотя и имел основания.

Среди однокурсников Олега был львовянин Богдан, красавец, молодой человек богатырского телосложения, вокруг которого девушки водили хороводы. Он имел кроткий нрав, широкую натуру, никогда не держал за спиной ни ножа, ни шиша, писал хорошие стихи и разговаривал таким пышным, натуральным и немного своеобразным украинским языком, что Олега, «схидняка», завидки брали.