Фигль-Мигль - Долой стыд

Штык (который действительно штык), Худой (на самом деле толстый), Граф (более пролетарскую морду трудно вообразить), Блондинка (жгучий брюнет) и Крыса (это я. Я сказал, что, раз уж мы дали себе слово не забывать и так далее, будет только логично назваться крысами и различать друг друга по номерам, я вот, например, готов быть крысой номер ноль или как товарищи скажут. Товарищи сказали, что идея так себе, а Штык назвал меня клоуном. Тогда уж жертвенный клоун, сказал я. Опять посмеялись.)

По соображениям безопасности мы ничего не знаем друг о друге: кто, где, откуда. Однажды на Невском я нос к носу столкнулся с Графом и ещё раз, тоже в центре, видел, как Блондинка садится в машину. Он был в распахнутом кашемировом пальто, необычно светлом, чуть ли не кремовом. Это пальто здорово ему шло, и весь он, с зачёсанными назад волосами, на фоне чёрного «гелендвагена», казался обречённым и несуществующим, как герой кинофильма. Слишком яркий для подпольщика. Но видит Бог, никого из нас пятерых нельзя назвать неприметным.

Какие у нас навыки конспирации? Граф был один — и мы тут же пошли хлопнуть по пиву. Блондинка был в компании — и это ему не помешало подмигнуть и ухмыльнуться в мою сторону. Довольно подозрительная была компания, «объединённые юристы», коллекторы или люди из строительного бизнеса, что-то такое, на грани. Когда я увидел, что Блондинка среди них свой, что он расслабленный и спокойный, то очень неожиданно и очень отчётливо понял, что у него есть другая, чем наша крысиная, жизнь, очень много другой жизни — эти парни, мама, девушка, — и ни ему, ни нам не известно, что перевесит, если придётся выбирать. В дальнейшем он и я сделали вид, что ничего не было. Опасно вспоминать о таких перемигиваниях, когда Штык стоит над душой с его собранием инструкций, в том числе на случай непредвиденной встречи.

Иногда, когда злюсь и психую, я представляю, как Штык втайне от нас заводит ещё одну пятёрку исключительно для того, чтобы за нами следить, вынюхивать. Ходят по пятам, роются в мусоре, втираются в доверие к нашим родным. Худой меня выслушал и дал какие-то таблетки. Велел никому не говорить — ни про колёса, ни про фантазии. Поменьше думать и побольше двигаться на свежем воздухе: пробежки, ролики, велик — что угодно. Я увидел, что он встревожен, и не придал этому значения. Худой всегда либо встревожен, либо на взводе. Его работа его доконает.

Недавно Штык сказал, что пора выходить на настоящие, крупные цели. Что ему надоело убивать шелупонь — мелких демагогов и взяточников. Определение крупных целей на какое-то время завело нас в тупик.

— Это Распутина легко убить, если ты Пуришкевич или князь Юсупов, — сухо сказал Худой. — Позвонил, назначил встречу. Как мы будем убивать людей, к которым нас на пушечный выстрел не подпустят?

— Начнём с тех, к кому подпускают.

— Тогда почему было не начать с прохожих на улице?

Штык отмахнулся. Штык сказал что-то вроде того, что штатный клоун (это обо мне) в ячейке уже есть. И повторил: крупные цели плюс информационная поддержка. Обществу пора о нас узнать. Что мы делаем, для чего мы это делаем, почему нам всё сходит с рук.

Нам всё сходит с рук.

Нет, не так. Нам всё сходило с рук, пока мы верили друг в друга и в свою звезду.

Тему с письмами предложил Штык, а поддержал Блондинка, который вообще любит разводки, но Штыку в голову её поместил Худой, и очень аккуратно поместил, потому что любое прямое предложение Худого Штык отвергает с порога, у них взаимные трудности в общении. Для усиления эффекта Худой на обсуждении Штыку противоречил, говорил о границах допустимого, и только я знал, каким радостным хохотом — прямо сатанинским хохотом — заливается он внутри себя, в то время как делает постное встревоженное лицо. Штык, разумеется, взбеленился, и мы поняли, что ради этого замысла он теперь на стену полезет.

Сам замысел был очень простой: в Демократический Контроль мы отправим письмо с угрозами от лица Имперского разъезда, а в Имперский разъезд — наоборот. «Ждите взрыва! Боевики организации ( нужное вписать )». И рисунок виселицы. И, возможно, нецензурные слова.

— Но у ДК нет боевиков, — сказал Граф.

— Теперь будут. Главное, чтобы написано было без ошибок. Чтобы поверили.

— А патриоты, значит, пишут с ошибками?

Граф — очень странный человек, но и мы все, каждый по-своему, кажемся ему странными. То есть я так думаю, что кажемся. Вслух он не говорит, а что там у него на лице написано — читать замучишься. Топорная такая морда с невинными глазищами, потомственный работяга. Но руки, конечно, выдают — не может он быть работягой с такими руками. Там мой не мой, грязь всё равно въедается.