Фигль-Мигль - Долой стыд

— Ну а вы сами, майор? Сеансик не хотите?

— Нам не положено.

Ещё как положено, только, конечно, с собственными, конторскими, психологами. К посторонним им ходить нельзя, а своим они врут и вообще спасаются как могут.

Я пытался дать майору понять, что мне доверять можно, но не преуспел. Действительно, с какой стати?

Слово за слово, и рабочий день подошёл к концу. Я прибрался, закрыл замки-засовы, включил сигнализацию и во дворе, со своего крылечка, покурил. (Не трубку.) Дворик был чистый, тихий, неправильной формы, с газоном посреди — может быть, задуманным как средство борьбы с парковкой. Очень тихий, очень загадочный дворик; ему отчётливо не хватало фонтана, хотя в самой воде недостатка не было: с дождями изо дня в день, она хлестала из водосточных труб и барабанила по крышам и жестяным навесам над спусками в подвал. Я любил стоять, смотреть и ждать, когда же дождь наконец сменится снегом. В прошлом году это произошло в феврале.

Двор. Дождь. Куда дальше? Некуда мне идти. Уж не домой ли?

Товарищ майор, вряд ли вы помните 14 октября 1982 года так же хорошо, как я. Может быть — или даже скорее всего? — не помните вовсе. Это был прекрасный осенний день.

(Что-что? Возможно. Спустя тридцать пять лет любой день покажется прекрасным, особенно если знаешь, что в каком-то смысле он был последним днём. Я знал с тех пор минуты и счастья, и душевного спокойствия — нельзя же, в конце концов, прожить тридцать пять лет и всё время испытывать муки совести, — но чего-то в моей жизни не стало: иногда на ум приходит слово «невинность», а иногда — слово «честь».)

Так вот, прекрасный был день, из фарфора и золота.

(Ох. Не имел в виду продукцию ЛФЗ. Я полвека провёл рядом с писателями, но никогда не пытался писать сам. Я хрестоматийный редактор: орлиным оком вижу чужие ошибки, а сам от себя ничего сказать не могу, совсем ничего. За что писатели, с которыми я работал, меня дополнительно любили и презирали. Я не был конкурентом — но и равным, членом цеха, не был тоже.)

14 октября 1982 года, прекрасным осенним днём. В «Спартаке» (ул. Салтыкова-Щедрина, 8) шёл «Мальтийский сокол». Теперь я думаю, товарищ майор, что вы могли бы дать мне посмотреть фильм и подойти не до сеанса, а после. Возможно, вы сами «Мальтийского сокола» уже видели и вам не хотелось терять время. Может быть, это была намеренная демонстрация власти. Может быть, у вас был плотный график. Как бы там ни было, всё, что вы потом сказали, не произвело на меня и вполовину столь сильного впечатления. И вы тогда подумали, что хорошо меня запугали, а я подумал, что вы действительно пришли из-за Клуба. С этого началось недоразумение.

Почему я всё это вспомнил? Потому что и сегодня такая же золотая осень, потому что я вошёл в бедный бар недалеко от площади Тургенева и увидел ту парочку. Беседа их, которую я намеренно подслушал, на первый взгляд представляла интерес только для уголовной полиции, но знакомство с вами научило меня смотреть на вещи шире.

(Знаете, я ведь «Мальтийского сокола» так и не посмотрел, даже потом, с появлением массы возможностей, этот фильм существовал для меня в ореоле несбывшегося . Или, если угодно, одна мысль о «Мальтийском соколе», одно это название пробуждали во мне глубочайшее отвращение, такое же, как стали пробуждать прекрасная осенняя погода или дорога, не торопясь, от «Спартака» в Летний сад. «В зерцале зыбком вод неверным золотом трепещет» , всплыло наконец; и это несравнимо лучше всего, что смог бы написать о 14 октября я сам, но и этого недостаточно.)

Та парочка в баре. Я видел их здесь не в первый раз и не в первый раз подслушивал.

Толстяка я также неоднократно встречал в бывшем Польском саду, а теперь садике музея Державина, мы оба там любим гулять в плохую погоду. Погода должна быть отчётливо плохой, товарищ майор, с ноября по март, с моросью и ветром и жидким серым снегом под ногами, а если летом — то громы и молнии, хлещущий дождь, и ещё лучше, чтобы он нудно зарядил на весь день, на неделю подряд. (Когда музей Державина не был ещё музеем Державина, а разрушающимся особнячком с коммунальными квартирами, я знал человека, уверявшего, что он живёт в комнатушке, выкроенной из куска державинского кабинета, и загадочная, смутная тень появляется там на стенах. Не знаю и сомневаюсь, тень Державина, думается мне, убралась отсюда в день вселения римско-католической церкви, не говоря уже о советских коммуналках.)

Толстый, если я всё правильно понял, был наводчик.