Фигль-Мигль - Долой стыд

Не хочу злорадствовать и не могу удержаться. Вы подозревали предательство, не отпирайтесь, и замешан в нём был не только ваш генерал... трудно сказать, кто из генералов замешан не был .

Возможно, я придумываю? Ну а как не придумывать, если мы никогда об этом не говорили. Даже связавшие нас крепчайшие узы, общность судьбы и поражения, не ослабили взаимного недоверия — или, допустим, не доверял я, а вы видели во мне не ту персону, которую следует принимать в расчёт. Если бы даже у такого, как вы, возникла нужда в наперснике — во что я не верю, принимая во внимание вашу закалку и личную чёрствость, — никогда бы вы не выбрали в конфиденты меня . О, я бы понимал с полуслова, не осуждал, хранил тайну! Это вас и отвратило, товарищ майор, да? Можете не объяснять.

Нет сил не ворошить былое, но я пытаюсь рассказать о настоящем.

Сказать, что в память о том молодом человеке я решил спасти этого, было бы глупой натяжкой. Чёрта ли мне в этом, когда тот уже тридцать лет в могиле — самый яркий, умный, самый искренний человек из всех, кого я знал. Этот? Пусть отправляется в тюрьму, если не может жить честно. Так я думал чёрными вечерами в своей каморке, но стоило прийти и увидеть, тут же что-то менялось — дрогнувшая рука, дрогнувшее сердце, — и я был вынужден сдерживаться, чтобы не схватить его за плечи, не начать трясти, не закричать: «Не губи себя, остановись!» И приходить к нему тоже стало необходимо.

Наконец, не выдержав, я сказал прямо:

— Знаете что, М. А. Вам нужно быть осторожнее. За вами следят. Человек из полиции.

— Из полиции?

— Или каких-то других... недоброжелателей.

— Как он выглядит?

Я описал похожего на штык гражданина и мой с ним невнятный диалог.

— А! Это ничего. Он не из органов.

— Откуда тогда?

— Конкурент, ревнивый муж, потенциальный клиент, вам какая разница? Не разговаривайте с ним больше.

Вот ещё одно важное отличие: этот молодой человек, сердясь, становился грубым.

Они сейчас, правда, все грубые, в большей или меньшей степени. Такая щепетильность в отношении собственных чувств, и такое тупое пренебрежение к чувствам других.

На тот случай, товарищ майор, если вы всё-таки умерли: немного же потеряли. Как уныл двадцать первый век! Люди относятся к самим себе, к своим взглядам и образу жизни с трепетным уважением, и при этом в них нет настоящей тонкости, нет достоинства — они сами не знают, что это такое.

— Мне, конечно, разницы никакой.

Он и не подумал извиниться. Дурные манеры, скверный характер. Что я в нём нашёл? Отчего так жалел? Я резонёр в этой драме. (В этом фарсе, товарищ майор; так бы вы уточнили?) Помнится, ещё Грибоедов говорил, что не участвующий в событиях наблюдатель ничего не увидит: он никуда не имеет доступа, ему не доверяют. (Будучи бесполезным в трудах и отяготительным в удовольствиях.) Отчасти такая позиция — результат темперамента, а отчасти — чрезмерного хитроумия, желания сберечь душевные силы, чувства, иллюзии; чтобы употребить их, возможно, впоследствии на что-либо без обмана стоящее... вот только чаемые дни и труды не приходят, и ты, закоснев в своём спокойствии и всё чего-то ожидая, уже не можешь отличить пену от сущностного, дать истинную цену, и всё кажется ничтожным и недостаточным, пока не выясняется, что ничтожен и недостаточен был ты сам. Мне не на что жаловаться, товарищ майор, я сам выбрал. И если под конец жизни чувствую себя одураченным, так поделом.

Хотелось бы мне знать, на какую карту поставили вы.

С исключительной насмешкой жизнь сводила меня с людьми, которые кидались в деятельность не раздумывая; к чему они пришли? чем кончили? сожалениями и раскаянием, вполне возможно, куда более горькими, нежели мои. Или же это опять вопрос предпочтений: стоя одной ногой в могиле, видеть бесплодность всех своих усилий — или в себе самом увидеть пустоцвет.

Боже мой, как я виноват. Нужно уметь разделить судьбу тех, кого любишь. Пусть бы и меня столкнули под электричку! (Это был поезд метро.) Я не участвовал в его замыслах, никогда не настаивал на том, чтобы о них что-нибудь знать, я с порога сообщил, что от меня он не получит ничего, кроме спора и возражений, — мы спорили, да, но не как вырабатывающие наилучший план соратники, а скорее: герой и обыватель, с тупым недоверием косящийся на ещё не надломленную волю . (Это кто: Ницше, Шпенглер? Вы должны помнить. Вы были любитель, товарищ майор, признайтесь. Более того, я всегда знал — чувствовал тогда и понимаю до способности формулировать теперь, — что вы избегали об этом говорить не потому, что ваших осуждаемых партией и правительством любимцев знать было не положено. Вы интуитивно догадались, что, хотя — по многим причинам не только прагматического свойства — культурный багаж людям дела необходим, он не должен быть избыточен : ещё один тючок на спину верблюда, ещё одна нетолстая книжка, последняя пушинка, пылинка, стихотворная строчка — и прощай «кто занят дефинициями, тот не ведает судьбы». То есть, конечно же, здравствуй. Я не говорю, что вы когда-либо сидели и хладнокровно высчитывали: Леонтьева ещё можно, Льва Тихомирова уже нет, — но вы умели без всяких высчитываний и даже не подозревая, что это такое говорите, сказать себе «стоп». Ваш интерес к истории был беспримесно прикладной, а нелюбовь к метафизике, включая поэзию, — ненаигранна. Такому ли человеку могло грозить забвение первоглаголов .)