Фигль-Мигль - Долой стыд

Ну это, думаю, ты сочиняешь, и интересно зачем. Врушка, даже имени моего, судя по всему, не знаешь, а насчёт того, что Максимчик хоть с кем-нибудь будет обо мне «много говорить», вообще не смешно. Да Максимчик на стенку лезет, когда его называют Максом! Я уже собралась сказать гражданину, чтобы перестал валять дурака, и тут смотрю — старичок с соседней дорожки очень целеустремлённо к нам шагает. И этот его увидел, нахмурился. Буркнул «до свидания» и пошёл прочь. Он бежит! Я глазами хлопаю! Старичок всё ближе! Машечка, которая уже начала про врушку спрашивать «кто это», на старичка повнимательнее посмотрела, хватает меня за руку и, забыв обо всём, говорит: «Пойдём отсюда, я опаздываю». Ну мы и ушли.

Вот такой старичок, возмутитель спокойствия.

Машечка побежала на площадь Тургенева встречаться с клиентом, а я вышла на Загородный, села в троллейбус-тройку и поехала в Фонд Плеве, потому что профессор Савельев просил меня помочь с подготовкой круглого стола.

Это, конечно, очень громко сказано — не про круглый стол, а про мою помощь. Выглядело так, что профессор ходил по конференц-залу, а я за ним хвостиком, и он говорил: «Алечка, стол всё-таки поставим на сцене, не будем экспериментировать», а я: «Конечно, Пётр Николаевич, эксперименты нам ни к чему».

И потом невпопад говорит:

— Маша, кажется, хорошая девушка.

— Да, — говорю. — Да! Очень.

— Но знаете, Алечка, за Павлом нужно приглядывать. Мне не нравятся его друзья. Втравят его в какую-нибудь историю.

Так ведь, думаю, уже втравили. Всё же обошлось? В полицию Павлик не попал, и товарищи его не сдали, да и сами отделались административкой, потому что злополучную дымовуху им приписать не смогли. На этот, во всяком случае, раз.

— Я никого из них не знаю.

— Они здесь бывают. — Тон его давал понять, что это они зря. — Я к тому, дорогая, что вы могли бы употребить ваше влияние...

Моё влияние! Я едва не споткнулась. Дедушка-профессор совсем не понимал своего внука. Павлик — молодой человек с собственными идеями, и пересилить их смогут только другие идеи, а не мои причитания. Я могу, например, повлиять на Максимчика, чтобы не разбрасывал носки. В долгосрочной перспективе. То есть сейчас он их как разбрасывал, так и разбрасывает, а я без скандала собираю, и такая тактика даст когда-нибудь результаты — ведь должен он, пусть и через годы, устыдиться, — и в любом случае разбрасывание носков не может стать преткновением для семейной жизни. Но у меня бы язык не повернулся сказать «с этим дружи, с тем не дружи», «так не думай», «туда не ходи». Мне, конечно, предстоит говорить это и подобное нашим будущим детям, но не могу же я тренироваться на взрослом мужчине, это для него и меня оскорбительно.

— Видели бы вы, кого он сюда водит! Натуральные черносотенцы, самого карикатурного пошиба. Прямиком со страниц либеральной печати, как она нас изображает! — Тут он вспомнил, что Павлик привёл и нас с Машечкой, и горячо сказал: — Вы и Маша — первые, кому я рад. Я очень обрадовался, Алечка, что наконец-то...

— Спасибо. Мы тоже очень, очень рады.

— Разве же я хочу чего-то неподобающего? Моя цель — собрать здесь людей вменяемых, не болтунов, честных, пусть и не обязательно нашего направления, но не отравленных пропагандой. Способных самостоятельно мыслить. Зовите таких отовсюду, где встретите. ...А Маша могла бы привести Антона Лаврентьевича.

— ...Антона Лаврентьевича?

— Да, это Машин дедушка. Вы не заметили, она как-то странно о нём говорит?

Я заметила, что Машечка вообще не желает о нём говорить, но с моей стороны было бы нелояльно обсуждать это хоть и с доброжелательным, но посторонним.

— Нет, ничего такого.

— Он то ли болен, то ли живёт отшельником. Ни с кем не общается. Такая жалость. Такая светлая голова.

— И что же случилось?

— Старость, Алечка, по всей видимости. Как и со всеми нами. Мы ведь с ним из поколения, которое помнит смерть Сталина.

Нет, думаю, в этом смысле старость случается далеко не со всеми. Вот вы, дорогой Пётр Николаевич, хоть самого Плеве можете помнить, а каким молодцом!

Помимо Павлика у дедушки Павлика был собственный серьёзный повод для огорчений: собрать в Фонде он хотел одних, а приходили другие, прямо противоположные. Не по части идей: идеи были те же, но в исполнении, которое он считал порочащим. Я таких, наверное, ещё не видела, и мне всё нравилось. Очень нравилось! Никто не кричал, не грубил, не плевал под ноги и вообще не мусорил, и на моё «спасибо» все всегда отвечали «пожалуйста» и «не за что». Ни пьяных, ни ругани, ни разговоров о подлеце Ваське... настоящая жизнь.