Фигль-Мигль - Долой стыд

— Вот, даже Олег Георгиевич знает.

— Я, между прочим, в школьном театре играл Фамусова.

— Но это реплика Загорецкого.

— Да? Всё равно запомнилось.

— Продолжайте, Вячеслав Германович.

— «Два писателя, дружившие между собой».

— Это о ком?

— О Тургеневе и Достоевском.

— Они разве дружили?

— Дружили, но быстро поссорились. Вы мне лучше скажите, как двое могут дружить не «между собой». И что это, собственно говоря, означает.

— ...Может быть, имеется в виду, что больше они не дружили ни с кем. Только друг с другом. Промеж себя.

— А ещё, — сказал куратор, отрываясь от книги, — говорят «междусобойчик».

— Отвратительное слово.

— Это почему?

— Из-за суффикса. Уменьшительные суффиксы, необоснованно применённые, — средство вульгаризации.

— А есть слово междусобой ?

— Лучше бы оно было. — Славик задумался. — Вразнобой... зверобой... Как вы понимаете, здесь абсолютно другая форма словообразования... Но главное, что слуху привычно.

— ...

— «Мечтают повторить его заслуги».

— Да?

— Достижения.

— А почему заслуги повторить нельзя?

— Потому что заслуга всегда индивидуальна.

— А достижения что, коллективное творчество?

— ...И ошибку можно повторить.

— И подвиг.

— Вы так вдвоём на меня насели, но всё равно я прав, а вы ошибаетесь!

— ...

— ...

— «Зеваки глазели и задавали любопытные вопросы».

— Да?

— Любопытный вопрос — это вопрос, вызывающий любопытство. А здесь имеются в виду вопросы, которые задают испытывающие любопытство люди.

— Но ведь можно сказать «любопытный человек»? И в смысле «вызывает любопытство», и в смысле «испытывает»?

— Да, про человека можно. Но вопросы, в отличие от людей, не могут испытывать любопытства. Они его только вызывают.

— Как всё сложно.

— Ничего подобного. Носитель языка интуитивно чувствует нюансы.

— Ты чувствуешь, а мы — нет. Скажи, доктор?

— Да, Вячеслав Германович. Иногда, что касается нюансов, я чувствую не совсем то же, что вы.

— Это из-за того, что вы не даёте себе труда. Небольшое усилие — хотя бы для того, чтобы обдумать, что говоришь – –

— Нет, подожди. Если я начну обдумывать, что говорю, так какой мне прок от интуиции?

— Я не виноват, что интуиция у вас такая колченогая! — В пылу он позабыл, что куратор колченогий и сам. — Интуицию тоже нужно развивать! В качалку, небось, ходите, а говорите и пишете как инвалиды!

Когда Славик ушёл, а Олег Георгиевич остался, я понял, что худшее впереди.

Начал он не сразу: пхнул Карла Шмитта на место, послонялся, стуча палкой, и только потом сказал:

— Ну вот что, доктор, дорогой. Со следующей недели будет у тебя новый клиент, в удобное для него время. Все разговоры будешь записывать. На диктофон.

— ...

— Будешь, будешь.

— А Нестору что говорить?

— Ничего. Зачем Нестору вообще об этом знать?

— Будете удивлены, но Нестор то же самое говорит про вас.

— Ты всерьёз нас сравниваешь?

— Опять-таки удивитесь, — очень осторожно сказал я, — но ещё вопрос, чья теперь власть. В определённых сферах.

— Да?

— ...Я ни о чём не спрашиваю.

— Ни о чём не спрашивать и ничего не хотеть знать — не одно и то же.

Сегодня я видел Машеньку, мою внучку.

(Не удивительно, что я ничего не знаю о вашей личной жизни, товарищ майор, кроме того, разумеется, что вы были женаты — в КГБ, по общему мнению, за этим следили строго, — но я также ничего не знал о романах и увлечениях того молодого человека. О да, уверен, что это были романы и увлечения, а не связи и интрижки.

Если вообще что-то было. Он был страстный молодой человек, как вы и сами помните, но в эти несколько лет нашего знакомства, в последние годы его жизни, вся страсть уходила на задуманную им организацию.

Ну не было и не было; мы никогда не говорили о женщинах. Я был тускло женат и хотел только покоя, особенно после того, как дочь вышла замуж и переехала; ваша семейная жизнь, простите мне такое предположение, казалась мне дубликатом моей собственной. Это чувство общей судьбы создало чувство близости... не знаю, куда воткнуть эпитет «иллюзорной».)

Видел Машеньку; в парке при доме Державина.

(Я старался быть хорошим отцом и мужем, товарищ майор, и в моей жизни не было той непредставимой грязи — не столько даже поступков, сколько поведения и разговоров, — которая отличала нравы в моём окружении. Это не было распутство, это не были загулы, ни бешенство течки и перверсий — это была липкая мерзкая жижа, без блеска, без запаха, разлитая под ногами и по нечистым квартирам.