Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане [litres]

– Там есть подземный ход, я уверен, – сказал Роджер. – Он выходит прямо на поле битвы при Бэкинфорде. Когда йоркский шериф…

– Ради Бога!.. – возопил мистер Годфри.

– Покойный сэр Джон прозвал миссис Хислоп Дамой башни, – продолжала Джейн, – а еще Стрелком во тьме, потому что у нее аллергия на куриные яйца и большую часть того, что она готовит, она не может попробовать. Все знают об этих прозвищах, и миссис Хислоп о них знает, но считает, что они представляют собственность сэра Джона и что с тех пор, как он умер, никому нельзя ее так называть, так что мы стараемся следить за собой, хотя постоянно…

– Есть вещи, от которых не убережешься, – заметил Роджер.

– Вы говорили о черном человеке, – напомнил инспектор.

– Да, простите. Дело в том, что вчера миссис Хислоп успела пересказать каждому все то, что она рассказывала вам, и как она застала Энни около дома с каким-то человеком, одетым в черное, и как Энни говорила ему: «Это насчет старых хозяев», а потом утверждала, что ничего такого не было и что миссис Хислоп это послышалось. Кто этот человек в черном? Что Энни хотела ему рассказать насчет сэра Джона и тети Хелен? Может быть, это имеет какое-то отношение к делу?

– Джейн, – сказал Роджер, – ты же не думаешь учить инспектора, что и как ему делать. Один итальянский художник писал в каком-то монастыре не помню что, и оно у него вышло наилучшим образом, вплоть до последних мелочей, такой уж он был добросовестный человек; а потом наступил праздник, и монахи сняли покрывало с росписи, думая, что ему незачем что-то еще подправлять. Когда художник узнал, то расстроился хуже некуда и, разгневавшись на монахов из-за их непочтительности, взял молоток и снес все росписи, начиная от главных персонажей и заканчивая мелкими подробностями, и так основательно прошелся по всей своей истории, что от этого вот, чего я не помню, ничего не осталось. Монахи, конечно, раскаялись, но было поздно, он ни за какие деньги не соглашался взяться за это заново и только на выходе, у самой двери, написал им виноградарей, подвязывающих сухие ветки вместе с какими-то чудовищами, так что монахи не знали, сохранить ли им эту фреску ради прекрасной работы или сбить ее из-за чудовищ, которые смущали народ. Не надо отвлекать людей, когда они занимаются любимым делом.

– Да, конечно, – сказала Джейн. – Я ничего такого не имела в виду.

– По-моему, – сказал мистер Годфри, – сейчас все здесь смотрят друг на друга и думают об одном и том же.

– Инспектор, – громко сказала мисс Робертсон, – я знаю, что мы сделаем. Я предлагаю каждому, кто здесь есть, сказать, что он не убивал Эмилию. Мы сбережем вам время. Я уверена, что никто не солжет.

– Да-да, – саркастически произнес мистер Годфри.

– Мистер Хоуден, вы не могли бы…

– Почему я? – недоуменно спросил Роджер. – Впрочем, если вы настаиваете… Я не убивал Эмилию.

– Большое спасибо, мистер Хоуден, – с необыкновенной выразительностью произнесла мисс Робертсон. – Джейн, милая…

– Я ее не убивала, – серьезно сказала Джейн.

– Мистер Годфри, пожалуйста…

– Я бы обратил внимание присутствующих, – медленно сказал тот, – на формулировку нашей клятвы. Мисс Робертсон не предлагает тому, кто сделал это, признаться – в этом был бы хоть какой-то смысл. Она просит каждого сказать: «Я не убивал Эмилию». Легко заметить, что любой воспитанный убийца без затруднений выполнит эту просьбу и примет участие в спектакле, который, не утруждая ничьей искренности, позволяет каждому выставить в лучшем свете свою учтивость. Я отнюдь не думаю, что сформулировать клятву именно так мисс Робертсон побудило какое-то намерение, хотя сама она уклонилась ее произнести, – нет, я уверен, что одно лишь чудесное простодушие и женская небрежность причиной…

– Мистер Годфри, – произнесла мисс Робертсон с бледной улыбкой, – что вы такое говорите.

– Мистер Годфри, в самом деле, – сказала Джейн почти с негодованием.

– Мистер Годфри, вы позволите, – сказал инспектор и отвел его в сторону. – Насчет того попугая, что умер вместе с мисс Меррей.

– Танкреда? – с удивлением спросил мистер Годфри. – Он чем-то интересен?

– Немного. Это ведь был жако, да?

– Да, кажется.

– Давно он жил в доме?

– Лет пять. Сэр Джон подарил его жене, у него была склонность к таким… неожиданным подаркам.

– Они его любили?

– Думаю, да. Сэр Джон говаривал, что если не ведешь дневника и не пользуешься чековой книжкой, единственное, что ежедневно напоминает тебе о твоих былых глупостях, – это попугай.