Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Память здесь, сказала Память.

Архивное Бюро, пожалуйста, сказал Лазарет.

Соединяю, сказала Память. Готово.

Архивное Бюро слушает, сказало Архивное Бюро.

Имя – Кляйнцайт, произнес Лазарет. Можно нам несколько мгновений, будьте добры. Случайную выборку.

Момент, сказало Архивное Бюро: Весна, возраст какойто. Вечер, небо еще светло, зажигаются уличные фонари. Имела место гармония.

Я помню, сказал Кляйнцайт.

Момент, сказало Архивное Бюро: Лето, возраст какой-то. Перед грозой. Черное небо. Высоко над улицей в воздухе вихрем кружит клочок бумаги. Имела место гармония.

Я помню, сказал Кляйнцайт. Но так давно!

Момент, сказало Архивное Бюро: Осень, возраст какой-то. Дождь. Звук газового пламени, обнаженная Сестра. Атлантида. Имела место гармония.

А! – произнес Кляйнцайт.

Момент, сказало Архивное Бюро: Зима, возраст какой-то. В больнице. Ощущение круга в себе, славный темп. Имела место гармония.

Кляйнцайт ждал.

Что-нибудь еще угодно? – спросило Архивное Бюро.

Место расчленения? – спросил Кляйнцайт.

Повсюду, постоянно, ответило Архивное Бюро.

– Довольно славно вы стабилизировались, должен сказать, – произнес доктор Розоу. – Вообще-то я вполне вами доволен. – Мягти, Складч и Кришна по виду тоже казались довольными.

Кляйнцайт скромно улыбнулся, поинтересовался про себя, не капелька ли это крови на белом халате Мягти. Должно быть, каким-то химикатом брызнули.

Доктор Розоу взглянул на медицинские показатели на карте Кляйнцайта.

– Да, – сказал он. – Думаю, мы можем снять вас со всего этого.

– Что-то новенькое испробовать, э? – спросил Кляйнцайт.

– Нет, – ответил доктор Розоу. – Просто поглядим, как вы без всего этого обойдетесь, как дело двинется без лекарств. – Он сущий дьявол, сказали лица трех молодых врачей. На все готов.

– То есть вы считаете, что со мной теперь порядок? – спросил Кляйнцайт.

– Остается поглядеть, – ответил доктор Розоу, – и я ничего не обещаю. Через несколько дней посмотрим, на каком мы свете. – Он улыбнулся, зашагал дальше вместе с Мягти, Складчем и Кришной.

Ты не мог бы немного сдвинуться, сказала койка. Мне как-то неудобно.

Кляйнцайт пропустил ее просьбу мимо ушей, свернулся калачиком под одеялом. Улицы снаружи вдруг представились ему одним обширным разором, Подземка – само́й бездной, мысль о сидении на ледяном полу с глокеншпилем ужасала. Мимо грохотали флотилии фур «Мортон Тейлор», презрительно переключая передачи. Окна поблизости нет, но незримые аэропланы парили в вышине в полнейшем безмолвии, направляясь к золотым далеким иногдемьям.

– Хорошие новости, э? – произнес Тяг. – Вот потому-то я всегда и говорю: шире улыбку.

На стороне, противоположной Тягу, Кляйнцайт изобразил двумя пальцами жест, взял немного желтой бумаги, напустил на себя вид, будто погружен в письмо. Написал он вот что:

Золотая Вирджиния, золотая Вирджиния,

Твой табак первородный со мной.

Даже не оригинально. Бакен это написал. Жив ли еще Бакен на другом краю палаты? Кляйнцайт уже не был там целую неделю. Все они линяли в прошлое. Что сказать Рыжебородому, Шварцгангу, другим, если б он даже убедил сиделку откатить его к старым соседям?

Койка продолжала выгибать хребет, стараясь, чтобы он соскользнул. Лазарету нечего было сообщить уже давно. И Слово не заглядывало. Желтая бумага в руках у Кляйнцайта была вялая и безжизненная. Снаружи мимо больницы медленно брел зимний солнечный свет, словно бы опираясь на палочку. Как опустился он вот до такого с желтой бумагой, словно кошмарно женился на царевне-лягушке, которая навсегда останется лягушкой?

Какое-то время были тайна, сложности, возбужденье, что-то сулили загадки: люди желтой бумаги, обычной писчей, «Ризлы», превращенья тачки, полной клади, возможности ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА и ключа от комнаты. Ничто из этого не объяснилось, ничто не имело значения, у него не было вопросов. Он пошарил под кроватью. Там никого. Вспомнил о бегстве из больницы с Болевой Ротой. То-то были денечки! Зевнул, заснул.

Как зимний солнечный свет, только без палочки, Кляйнцайт навестил другой край палаты. Уже пять дней никаких лекарств, и чувствовал он себя упрощенным, экономичным, облегченным и работающим на самом дешевом топливе из возможных. Зрение его казалось обыденным и тусклым, ему недоставало цвета. Все вокруг ссохлось, обострилось, обносилось. Поразительно, сколько облупившейся краски на стольких вещах. Стулья выглядели более утильными, чем обычно. Дневной свет в палате как будто распределяли по рецептам Национальной системы здравоохранения, медленно, по нумерованным талонам, и койки смирно выстроились за ним в очередь. Дальний рог протрубил, словно бы в бетховенской увертюре, за ним – мягкая вспышка от А к В . Ах да, сказал Кляйнцайт. Теперь все в добром порядке. Мы прилежно потрудились и теперь вернулись к тому, с чего начали.