Уильям Сароян - Повести и рассказы

— Что ж ты не позвонил? — сказал Ивен.

— А, — сказал старик. — Это ничего. Пройдет.

Однако «это» оказалось воспалением легких, и через шесть дней Петрус Назаренус скончался. А еще через три месяца Дейд Назаренус вернулся домой, и Ивен впервые в жизни увидел брата плачущим.

Дейд стоял в комнате старика и плакал, как маленький мальчик. И Ивен услышал, как он сказал:

— Гнусная моя судьба!

Спустя годы, спустя больше чем двадцать лет, подходя к самолету на обратном пути к Суон, к Рэду и Еве, младший брат вернул старшему его же слова.

— Что же это такое, скажи мне, Дейд? За что? Что мы сделали? Я. Ты. Что сделал наш старик? Он приезжает в Америку, трудится до седьмого пота, через три года вызывает жену и сына. Они приезжают, рождается второй сын, и он думает, что вот теперь наконец сложится у него семья, такая, какую ему хотелось, — эти мальчики и еще другие, и еще девочки, и все они — дай бог какие хорошие, и мать живет довольная, и отец довольный, словом, порядок. Но не прожив и двух лет в Америке, жена его умирает, и после этого он даже смотреть не желает на женщин. Он превращается в печального старика в глупой маленькой табачной лавчонке в Патерсоне, Нью-Джерси, и живет только для своих сыновей. Ты знаешь, что случилось с тобою, Дейд. И вот то же самое теперь со мной. За что, Дейд? Что сделал он плохого? Или ты? Или я?

Он замолчал, потом заговорил опять, тихо, но торопливо.

— Ведь ясно же, Дейд, ты хочешь увидеть своих детей. Ведь ясно же, единственное, о чем ты думаешь, твои дети. Единственное, ради чего ты живешь, твои дети. Ты сейчас здесь, в Сан-Франциско, с одной целью — добыть побольше денег и послать своим детям. Но правильно ли это — жить жизнью гордой и одинокой?

— Это правильно, — сказал старший брат на их родном языке.

— Тебе уже пятьдесят, — сказал Ивен. — Ты уже не тот проворный парнишка, которого куда только ни заносило из Патерсона. Что ты намерен делать дальше? Неужели ты конченый человек, Дейд? Неужели все мы конченые?

Брат только посмотрел на него.

— И что теперь делать мне? — сказал младший. — Тоже кончиться?

Ивен снова замолчал, но ненадолго.

— Я не могу покинуть Рэда. Я не могу покинуть Еву. Я еще и не знаю их. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто они и какие? Что я напутал? В чем провинился, Дейд? Я уехал на восемь недель работать, добывать деньги на машину, чтоб у нас была возможность куда-то поездить и что-то повидать. Всего два месяца, и она каждый день мне писала. Да, каждый день. И я отвечал ей. Что же это такое, Дейд? Что такое с нами?

И вдруг:

— Послушай. Я не вернусь обратно. Я не могу на нее смотреть. Я никогда больше не смогу на нее смотреть. Нет смысла возвращаться. Пусть так. Все кончено. Рэд умер, Ева пропала. Пусть так. Я не могу вернуться туда.

И все таки он направился к самолету, быстрыми шагами и не оглядываясь.

Дейд видел, как он поднялся по трапу и вошел в самолет. Дейд видел, как самолет повернулся на колесах и медленно покатился к взлетной площадке. Когда самолет поднялся и полетел, Дейд медленно направился к стоянке такси.

Маленькая книжица с тоненькими страничками — оксфордское издание Блейка [2] Уильям Блейк (1757—1827) — английский поэт и художник. — была при нем. Дейд до сих пор еще не прочел ее всю, но каждый раз, когда он уезжал из дому, книга была при нем. Сейчас, возвращаясь в такси в Сан-Франциско, он достал ее из кармана, раскрыл и всю дорогу читал ее.

Рэд был слишком занят, чтобы бояться, но вообще-то это была опасная штука. В этой штуке пылал громадный огонь и нагнеталась масса жару. Эта штука была на громадных колесах. Она была слишком тяжелая, чтобы двигаться, потому что движение — это сама легкость, но она все-таки двинулась, и именно он привел ее в движение. Коди Боун опустил руку Рэда на рычаг управления, помог потянуть его книзу, и тогда машина зашипела, засвистела и тронулась. Отец и сестра Рэда помахали ему рукой и теперь наблюдали за ним, стоя далеко внизу.

Он дернул ручку гудка только раз — хватит и раза. Он потянул за шнурок свистка, тоже только раз — тоже хватит и раза. И вот они замедлили ход и стали возле паровоза, отдыхавшего на соседнем пути.

— Эй-эй! — сказал Рэд машинисту, высунувшемуся из окна соседнего паровоза.

— Эй-эй, — откликнулся машинист. Он был моложе Коди Боуна, жевал табак и сплевывал, лицо его было сплошь в саже, и улыбался он одними глазами.

Два машиниста поговорили о чем-то с минуту, потом новый сказал: