Уильям Сароян - Повести и рассказы

— Вот так же, — сказал я сыну, — обстоит и с другими писателями, причем я говорю, конечно, о лучших, о тех, кто и хотели, и умели писать. Все они придерживались определенных литературных форм, в которых каждый писатель чувствует себя в безопасности, обретает защиту, силу и равновесие, они из них не вырывались в свободную речь, где формы не в счет, где формы одна помеха. Они не рассказывали нам того, что входило в личный их опыт, того, что действительно было ими испытано, и потому я чувствую себя как бы обманутым. Я не хочу, чтоб и дальше так продолжалось, или, во всяком случае, сам я так продолжать не хочу. Вот почему и пишу я то, что пишу, — произведение без формы. Мне интересно, смогу ли я рассказать, как я жил и работал, как я не умираю, как живу и работаю, вот и все.

Писатель обычно получает письма от читателей. На прошлой неделе я получил шесть таких писем. В одном из них было сказано:

«Когда-то, в юношеские мои годы я буквально набрасывался на каждую вашу книгу, которую мне удавалось найти в библиотеке. Потом пришла пора трезвого взгляда на вещи, пора критического сознания, и вы опустились куда-то на самый низ и там и оставались долгое время. Теперь, однако, при новом чтении — книга за книгой, рассказ за рассказом — вы продвигаетесь снова на самый верх. И теперь мне вот что хочется вам сказать: при том, что вы написали столько хорошего, как могли вы же написать столько плохого? И почему с годами вы как писатель не улучшаетесь? Ну хорошо, вы задолжали правительству миллионы, и вам все больше и больше нужны деньги, и критики когтят и клюют вашу печень. Но что же из этого, черт побери? Правительство останется при обычной своей платежеспособности независимо от того, погасите вы долг или нет, и уж во всяком случае, пока вы не здесь, никто ничего с вас и не спросит [15] К середине пятидесятых годов вследствие давних неприятностей с налоговым ведомством Сароян вынужден был покинуть США и долгое время жил в Европе, преимущественно в Париже. . А критики — они всегда клюют чью-то печень. Но есть и люди, которым вы чертовски нужны, для которых вы много значите, хоть никогда с ними не встречались и вряд ли встретитесь. Все равно, они в вас верят… Как я, например. Я числю вас среди лучшего, что случалось в нашей литературе со времени Марка Твена, и думаю, что кто-нибудь однажды раскроет это, а затем и убедит всех остальных, но даже если этого не произойдет, все хорошие ваши книги будут на своем месте и каждый, кто пожелает, сможет их отыскать и прочитать, и понять, что это замечательно, вот и все. Но как могли вы же написать столько никчемного? Зачем, ей-богу, вы это делаете? Давайте-ка напишите снова что-нибудь хорошее, а? Не хочется верить, что после тридцати — тридцати пяти писатель приходит в упадок и рассыпается. Или же отдает концы, или сходит с ума, или сбегает куда-то и прячется. Можете писать не так, как вы писали в пору, когда были еще мальчишкой, юнцом, но просто опять напишите что-то хорошее. Времени впереди еще предостаточно. Вот, например, есть у вас небольшая такая повесть про парня с тигром — замечательная вещь…»

Так вот, я написал небольшую эту повесть [16] Имеется в виду повесть «Тигр Тома Трэйси». в 1950 году в Сан-Франциско, и в ту пору, кстати, я был совсем уже не мальчишка. Мне перевалило за сорок, и я пребывал в полнейшем расстройстве и не имел, ну, просто никакого желания писать [17] В эти годы Сароян переживал глубокую драму, причиной которой послужила, в частности, и несложившаяся семейная жизнь. . И тем не менее, сообщу это в порядке ответа на полученное письмо, я решил, что буду работать, писать, и притом не одну, а три вещи одновременно.

Я написал все три в течение месяца, всего за тридцать один день. Я решил тогда писать две крупные вещи и в добавление к ним еще три короткие, каждую примерно за десять дней, но только первая — история с тигром — была закончена. Вторую вещь я бросил на середине, но возвратился к ней и дописал года два спустя, и третья тоже была брошена дня через три-четыре. Но две более крупные книги я завершил.

У меня не было никакого желания писать, было желание как раз обратное, и именно поэтому я решил писать, я хотел побороть свое нежелание, я хотел сам для себя выяснить, может ли писатель писать и тогда, когда он подкошен, когда дух у него в смятении и когда все его существо в руинах. Я хотел также выяснить, смогу ли заработать деньги, которые мне нужны, а их тогда мне было нужно немало.