Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Окаёмов попробовал не согласиться: мол, ради любви, ради Танечки, он готов на всё! Не получится астрологией — займётся чем угодно! Работая по двенадцать часов в сутки!

Однако Танечка, ехидно заметив, что уж при таком-то образе жизни его и на год не хватит, — эти пропагандистские штучки, Лёвушка, оставь для телевидения! для одурачивания безмозглых «романтиков»! — категорически отвергла эту не самую умную, на её взгляд, идею: нет! По части феминизма, начиная с середины двадцатого века — у нас явный перебор! Ведь исконно (в течение тысяч лет!) сложилось так, что не мужчина должен следовать за женщиной, а женщина — за мужчиной. Дескать, пусть Лев вспомнит Цветаеву. Которая — при всей её гордости и независимости! — мало того, что за своим Эфроном таскалась по всей Европе, но и (на собственную погибель!) вернулась в СССР. И это — великая поэтесса! А уж ей — заурядной артистке — сам Бог велел! И вообще — не надо драматизировать: в Москве театров много, и она как-нибудь да устроится. А что поначалу не на первых ролях — может, оно и к лучшему. Так сказать — проверка таланта. Если он у неё действительно есть — обязательно выдвинется. И скоро.

Слушая артистку, Окаёмов понимал, как непросто далось ей это решение, — ведь в действительности всё будет куда сложнее! Чего, конечно, Танечка не может не знать! — и от умиления плакал невидимыми слезами, и любил её всё безумнее и горячее… нет, господин астролог! В лепёшку расшибёшься, а создашь Танечке необходимые условия! В своей ледяной, бездушной, чудовищной, окаянной, родной, дорогой Москве!

Разумеется, все разговоры о будущем обустройстве их семейного быта перемежались всё новыми (на разный лад) признаниями в любви (которых, как известно, никогда не бывает много!), поцелуями, тостами, рассказами о проведённом в вынужденной (пусть и короткой, но такой мучительной!) разлуке времени — не без обоюдной самоиронии и лёгкого (приятно возбуждающего) интеллектуального покусывания друг друга: что вносило необходимую ложку дёгтя в приторную патоку любовного воркования далеко не юной четы. И, конечно, мысли о Валентине…

…да, высказавшись о её самоубийстве в начале, в ходе дальнейшего разговора — особенно после сделанного и принятого предложения — и Танечка, и Лев Иванович старались обходить эту трагедию. Однако — их неподвластные воли мысли… Особенно — у Окаёмова: артистка, как женщина, легче справлялась с ужасной действительность, мысленно на замечая большую часть чёрных тонов, она сосредоточила внимание на обманчиво-радостном многоцветьи всего остального. И, стало быть, как ни крути, а самоубийство Валентины в сознании Танечки и астролога — пусть на глубинном уровне — соединилось с их обретением друг друга: вернее — с его формальной оглаской, ибо само обретение женщиной своего мужчины, а мужчиной своей женщины состоялось раньше: в пятницу. А с Танечкиной стороны — возможно, что и в четверг. Если вообще — не в среду. Когда на похоронах художника она впервые подумала о Льве Ивановиче как о седобородом принце.

В конце завтрака громко заверещал сотовый телефон. Виктор Евгеньевич, поздоровавшись, выразил соболезнования и сказал, что всё связанное с похоронами Валентины он берёт на себя. По его мнению, отчаявшаяся, самовольно оборвавшая свою жизнь вдова должна была покоиться на Старом кладбище, в общей могиле с Алексеем — с чем и Танечка, и Лев Иванович охотно согласились: действительно, неразлучные в жизни, и в смерти должны находиться рядом.

(И в посмертии? Разумеется, на это мы можем только надеяться… как, впрочем, и на загробную жизнь вообще… хотя… если верить Илье Благовестову… правда, с какой стати?..)

Вскоре после телефонного звонка Хлопушина раздался входной — Михаил Плотников. Как обычно — с бутылкой водки. И не успел он выпить первую стопку на помин души Валентины, как появились Ольга с Юрием. Затем: Наташа, Элеонора, Владимир — в течение часа в тесной Танечкиной квартире собралось человек двадцать. Окаёмов поразился той быстроте, с которой, в страдающем хроническим бестелефоньем Великореченске, распространилось трагическое известие.

Одной из последних пришла Эльвира — с виновато-кающимся и одновременно вызывающе-дерзким выражением, притаившимся в глубине серо-зелёных глаз: мол, не устерегла, простите, но не советую осуждать меня вслух — на роль ночной сиделки не претендовала, в дневальные не напрашивалась, а не заснуть, после предложенной Валей водки, было невозможно. А что на саму Валентину водка почти не подействует — тоже: как я могла знать? Ведь, «уговорив» большую бутылку, ложились вместе…