Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Мысли Окаёмова вошли в привычный замкнутый — заколдованный! — круг и завертелись, не видя выхода, как это часто случалось за последние годы. Особенно — по началу. Когда стремительное «воцерковление» Марии Сергеевны былой пыл их интимной жизни остудило до температуры сначала комнатной, а затем — чуточку выше нуля. А если учесть, что это практически совпало с «приватизацией» и прочими — якобы рыночными — преобразованиями… так сказать, ваучеризацией всей страны. Когда выяснилось, что доля простого недоверчивого россиянина (доверчивые, как всегда, не получили вообще ничего) во всём национальном достоянии равняется приблизительно стоимости десяти литров дешёвой водки… а мгновенно «похудевшие» в три, четыре раза зарплаты стали выдавать с многомесячными задержками…

…о, как тогда Лев Иванович «набросился» на отца Никодима! Припомнил ему и отлучение Льва Толстого, и гонения старообрядцев, и, особенно, крепостное право! Обращение в рабство — при молчаливом согласии Церкви! — девяти десятых русского православного люда. А заодно — зачем-то — и католическую инквизицию. Отец Никодим, разумеется, в долгу не остался: укорил Окаёмова в злостной гордыне, бесовском очернительстве, толстовской и аввакумовой ересях, грехе любострастия — пригрозив Льву Ивановичу, если тот не раскается, вечным адским огнём. И после елейно-приторных укоров упоминание об адском пламени — о котором большинство современных священников, словно бы чего-то стыдясь, предпочитают не упоминать вообще — прозвучало до того резко и неожиданно, что растерявшийся Окаёмов сначала запнулся, а после сорвался на совсем уже откровенную брань, во всех бедствиях и страданиях человечества за последние две тысячи лет обвинив отца Никодима лично. Мол, вся ваша — надо полагать, отца Никодима? а у Окаёмова что же, особенная? — церковь держится только на адском пламени. На что отец Никодим ответил совсем уже не по-священнически, а элементарно по-русски, — чем сразу же вызвал к себе некоторую симпатию со стороны Льва Ивановича и, благо, разговор этот вёлся один на один, способствовал их внешнему примирению: Окаёмов признал про себя право отца Никодима видеть Вечную Жизнь по-своему — как Вечную Муку. Но вот навязывать эту точку зрения своим прихожанам…

Увы, ни в том разговоре, ни после Лев Иванович недооценил привлекательность подобных проповедей для человеческой — в своей сердцевине садомазохистской — природы. Мучить и мучаться — тёмная услада нашего бессознательного (звериного?) «второго Я». Ведь многие, чающие Спасения, очень разочаруются, узнав, что никакого ада, кроме того, который они несут в себе, не существует. Ведь в их тайных помыслах созерцание вечных мук своих ближних является основной компонентой райского блаженства. И что перед этим, можно сказать, глобальным экстазом жалкие земные утехи?! Греховные эротические радости? Ибо: молись, постись, кайся — и будешь спасён! Будешь удостоен вечного кайфа от созерцания вечных мук плохо покаявшихся грешников!

Конечно, это — намеренное упрощение, но… ведь притягивает, не правда ли? И тёмную силу влечения к мученичеству и мучительству Лев Иванович явно недооценил. Прозевал, когда свет христовой любви, воссиявший в зелёных глазах Марии Сергеевны в начале её воцерковления, стал мало-помалу уступать место всполохам адского, возжённого отцом Никодимом, стомиллионоградусного огня.

Да, через три года после начала борьбы за тело и душу жены, Окаёмов вынужден был признать своё полное поражение. Нет, его нисколько не беспокоила посмертная участь души Марии Сергеевны — как, впрочем, и собственной — о Боге он был гораздо лучшего мнения, чем, видящий в Нём Абсолютного Садиста, отец Никодим, но здесь, на земле… в постели — бревно бревном. В разговорах — смесь уксуса с лампадным маслом. В интеллектуальной сфере — сплошной адский пламень.

Если бы до случившегося «обращения» Льву Ивановичу кто-нибудь сказал, что его весёлая, рыжая, зеленоглазая, алчущая любовных радостей умница-Машенька вдруг превратиться в жену-монашку, он бы высмеял клеветника, и только. Но… превратилась ведь! И насколько в том виноват давний злосчастный аборт, а насколько отец Никодим — не суть. Главное — превратилась…

…и всё-таки! Надежда всё-таки не полностью оставила Окаёмова! И именно поэтому он так болезненно переживал сегодняшнюю не случившуюся — очистительную! — ссору с Марией Сергеевной. Ибо — любил. Свою, потерявшуюся в метафизических дебрях, Машеньку. Любил — чего уж… И то, что Мария Сергеевна не вляпалась в какую-нибудь «Аум-сенрикё», а угодила под железное крылышко отца Никодима — священника церкви не совсем потерявшей Христа — оставляло некоторую надежду. Вот только — время… ну, ещё год… ну, от силы — два… долее — вряд ли… ведь демонстративное нежелание Машеньки получать удовольствие от интимной близости — это не природная холодность. Ведь от природы она напротив, как говорится: о-го-го! До того «о-го-го», что даже несчастье с абортом — разумеется, когда прошёл первый шок — её нисколько не остудило. Во всяком случае — внешне… вот именно! А внутри? Нет, следует признать, ядовитые семена грехоненавистничества, щедро разбрасываемые отцом Никодимом, попали на уже взрыхлённую почву. И проникшись осознанием своей вины… о, Господи!