Жорж Старков - Анархо

— Заслужить?

— Заслужить, отработать — понимай, как знаешь.

— И что нужно делать? — чуть выдавая нервозность, мелко отхлебнул Шарик уже успевшего выдохнуться пива.

— То, что у вас хорошо получается, — грузно навис над столом рыжий. — Вы на районе барыг зашугали. Нужно сделать то же самое, только в другом месте. Есть три точки. Нужно сделать так, чтобы они исчезли. Чтобы дилеры боялись там околачиваться. Думаю, в свете того, что вы наворотили, это будет несложно. За ручку никого водить не будем. И так разберётесь…

— Здесь, здесь и здесь! — кавказец ткнул длинным пальцем в карту на экране смартфона. Район университета, университетских общежитий и район старых хрущёвок неподалёку.

— На всё про всё вам месяц, — снова подал голос веснушчатый. — Если барыги снова вылезут — повторите акцию. Убьёте, как Тагира в аптеке, или просто до смерти запугаете, как того студентика — без разницы, дело ваше. Главное, чтобы на эти точки больше никто даже не думал возвращаться.

Шарик мелко прихлебнул, протяжно вгляделся сначала в голубые, потом в карие глаза, снова прихлебнул.

— Чего притих, лысый? — с нескрываемой презрительностью бросил кавказец. — Обосрался, что ли? Так, пойди, подмойся. А мы пока пивка выпьем. Или лучше водочки? Ты как? — чуть толкнул он под локоть рыжего, но тот, кажется, даже не обратил внимания.

— Очистить точки, чтобы вы туда своих барыг поставили? — как всегда, прямо, но почти шёпотом, уронив взгляд на стол, спросил Шарик.

— А вот это не твоего скудного ума дело! — так же тихо, но вовсе не обречённо, а со злостью и наглой правотою, протянул рыжий.

— А вы… — Шарик несколько секунд пытался подобрать слова, не звучавшие бы наивно, но, по обыкновению, не сумев найти достаточно изящной формы, спросил так, как думал. — А вам не стыдно?

— Стыдно своих детей так воспитывать! — навис над столом уже кавказец. — Стыдно, что вместо того, чтобы в зале борьбой или боксом заниматься, воином становиться, они дрянь всякую курят, колют, жрут и нюхают. Вот, что стыдно! Нормальный человек с головой ходит, а не с жопой на плечах. А ненормальные пусть дохнут. Медленно, как назидание. Так что, мне не стыдно!

— В общем, — рыжий успокаивающе водрузил ладонь на плечо компаньона, — говори со своими корешами. Завтра, максимум послезавтра, я жду звонка и вашего решения. А ещё лучше, не трезвоньте, а действуйте. Номер сохранился? Нет? Отдай ему бумажку, — кивнул он кавказцу, встал и, не прощаясь, направился к выходу.

Казалось, холодные брызги вскипали, омывая горящее лицо. Уши заложило и глухой бубнёж оживлённого бара отсекало не только дерево двери в уборную, но и незримый барьер. Шарик снова и снова пытался остудить полыхающую кожу, зачёрпывая бесцветную влагу, пока на плечо не легла крепкая кисть.

— Это они, Вова… — словно откуда-то издалека, неестественно пробасил голос Лидса. — Мусора из парка.

— Я так и понял, — резко распрямился Шарик, чуть затравленно глядя на криво отражающегося в мокром зеркале товарища.

— Что они хотели?

— Чтобы мы расчистили три точки. Возле университетских общаг, самого универа и домов, где много студентов хаты снимают.

— Суки…

— Я не пойму, Миш… Если это мусора, почему они не могут просто закрыть тех барыг и поставить своих?

— Не знаю. Может, тех тоже кто-то крышует, не хотят отношения портить…

— Они сказали, что им всё равно, как мы это сделаем. Главное, чтобы боялись показываться. Дали месяц. Брат, — развернулся он к Лидсу с чистой искренностью младенца в глазах, — я никогда не думал, что такие мрази бывают.

— Ты просто мало их повидал.

— Сколько раз в обезьяннике сидел…. Сколько раз на матчах… — словно не слыша, продолжал Шарик.

— Эй! — чуть толкнул его в грудь Лидс. — Опомнись! Дуболомы-ОМОНОвцы и придурки, что алкашей да шпану с улиц свозят — это белые и пушистые хомячки, по сравнению с тем зверьём, что по кабинетам в «гражданке» сидит. Эти из таких. Для них мы не просто мясо, а хуже грязи под ногами. Поверь мне, брат. Поверь… У таких ничего нет за душой святого. Да и души нет. Будем думать, Вова, будем думать…

Створки лифта нехотя расползлись, выпуская из кубической полутьмы тщедушную мужскую фигуру. Она чуть поёжилась, словно в воспоминании об уличном холоде, и потянулась к сумке. Ключи в непослушных пальцах вожделенно тянулись к замочной скважине, но вдруг бунтарски выпорхнули и с жалобным лязгом упали на затёртую плитку. Они ещё не успели забыть тепло хозяйских рук, к тому времени, как эти самые руки, оказались увязаны за спиною безразличным пластиковым хомутом и зло вывернуты.