Жорж Старков - Анархо

— Валим! — уже не таясь, прогремел Барбер.

— Куда?! — растерянно заметался, будто в крохотной, метр на метр, клетке Бэкхем.

— Сюда! — разбежался Лидс, притормозил у пленника, со всей силы впечатал его голову в бетон, вдохнул, резко выдохнул, снова втянул ноздрями воздух и полетел вниз.

Вода, словно стальным прутом ударила ноги, а через неуловимый миг обожгла острым холодом. Тело словно скукожилось, будто бездушность пластика, которую пробует на вкус открытый огонь. Распрямиться, вытянуть руки и ноги, не позволить себе пойти каменной обречённостью ко дну — казалось невыносимо сложно. Вода чудилась нестерпимо вязкой, тяжёлой, словно безвкусный кисель, вываренный из всей горечи и разочарования этого мира. Первый вдох проник в лёгкие раскалённым свинцом. Руки принялись неуклюже бить растревоженную недовольную влагу. Снова хлопок.

— Под водой! — загремел вопль Барбера и тело снова, целиком и полностью, поглотил огненно-морозный кисель.

С каждым взмахом рук, от молодецкой удали будто отщипывали по кусочку. Словно чьи-то чумазые пальцы вгрызались в хлебный мякиш снова и снова, стремясь как можно быстрее оставить от буханки лишь остов ломкой корки. Под водой выстрелы слышались далёким похлопыванием в ладоши. Каждый краткий глоток спасительно воздуха сулил, что это похлопывание превратился в затрещину. Прямо по затылку. Первую и последнюю.

Берег встретил чем-то вялым и липким. Ноги бесстыдно скользили. Тело так и норовило завалиться вперёд, будто весь центр тяжести перелился в навьюченную свинцово-тяжким безумием голову. Краткий взгляд на отделённую озерцом постройку, явил двоих мужчин, уже не стреляющих, а с интересом наблюдающих за коряво ползущими на холм людьми. Вгрызающимися в подло ускользающую из под ног грязь, падающими и снова бегущими, пробуксовывающими, испуганно скатывающимися в местами затопленную балку.

— Туда! — пустыми лёгкими прохрипел Барбер, махнув в сторону посадки, граничащую с балкой. — Вглубь нельзя, — кивнул на бурелом изъеденной оврагами земли, — увязнем.

— Егор! — истошно окликнул его Шарик, срывая с головы маску. — Тут Слава…

Бэкхем лежал, привалившись спиной молодому деревцу, дышал тяжелее остальных, вдавливал ладонь куда-то под рёбра.

— Что такое?! — на подкашивающихся ногах, едва не заваливаясь, подковылял к нему Барбер.

В ответ Бэкхем распахнул кисть, где в грязи и глине прожилками переливалось алое, пугающее.

Лидс упал на одно колено. Сдерживать предательски подгибающиеся ноги не было никаких сил. Перед глазами так явственно понеслись многочисленные забивоны, накрытия, случайные стычки. Казалось, протяни руку и можно втянуться в жаркую драку. Просто выдернуть за промокший насквозь рукав, да строго прикрикнуть: «Стоять до конца!» ЦСКА, Динамо, Спартак, Терек, все вместе взятые… Все фирмы и фракции. Все хулиганы и ультрас. Весь околофутбол, в самой неприглядной его обёртке не заставлял столкнуться с неизбежностью, гнетущей своей оголтелой несправедливостью. С аргументами или без, с выверенной тактикой или без оной, всегда был шанс выйти победителем, пусть даже в благородстве поражения.

И всё это словно теряло вполне осязаемую плоть, оставаясь заброшенным за задворки восприятия немым призраком, перед маленьким кусочком металла и кровавостью грязной распахнутой ладони, что являла миру простой, но, вместе с тем, невообразимый постулат. «Fair play» где-то там, в околофутбольном мире. А здесь нет никакой честной игры, никаких «чистых рук». Есть лишь дух испепеляющего бессилия, озорно витающий над грязной, забытой всеми балкой.

Цепкость дерева старого чуть покосившегося стола… Жесть выстроенных в ряд на подвесной полке квадратных баночек, обсыпанная белым горошком, поверх вульгарности красной краски… Светлые обои с кокетливой и настойчиво повторяющейся фигуркой Мэри Поппинс, улетающей на своём чудо-зонтике… Незначительные детали людоедски цепко впивались, капризно оттягивая на себя внимание, рассеивая, размывая… Лидс то и дело невольно приклеивался взглядом, то к одной мелочи, то к другой.

Вот прозрачность тюля, неумело прикрывающая бесстыдство небольшого окошка, чуть подрагивает, рассекречивая едва заметную щель меж рамой и лудкой. Вот чайная ложка, с мудрёной вязью на приплюснутой к концу ручке, словно хочет поведать истории своей молодости, когда кухонная утварь имела не только практическую, но и эстетическую ценность. Вот уныло покосившийся на бок алоэ, навеки увязший в излизанном временем керамическом горшке, всем своим чахнущим видом говорящий о заунывной тоске по хозяевам. Скорее всего, с самого лета не были…