Жорж Старков - Анархо

— Понятно, что не вариант.

— А этот куда идёт? — указал Лёня на стоящий на соседнем пути поезд.

— Не сейчас! — отмахнулся от брата Лидс. — Что делать-то будем?

— Ты не гони на пацана! — оборвал его Шарик, похлопав подростка по плечу. — Прав малой. Паровоз в ту же сторону идёт! И, по ходу, раньше нашего.

— Гениально… — подержал здоровяка Бэкхем. — За мной, братва…

— Стой! — придержал его Барбер. — По одному! И, в тот же вагон, что на билетах.

Когда поезд тронулся, Барбер едва удержал Шарика с Бэкхемом, чтобы те не вышли в тамбур и не начали показывать через окошко нервно караулящей их толпе известные жесты. Купилась проводница на байку о том, что дурные туристы перепутали поезда или нет — было неважно. На следующей станции высадили, чтобы спустя пятнадцать минут их подобрал другой поезд, весело стучащий резвыми колесами в нужном направлении.

По приезду, все пятеро долго сидели под подъездом у Лидса, прокручивая в памяти этот, по всем параметрам, удачный выезд. Лёня, по настоятельной рекомендации матери, удалился домой ближе к десяти вечера, остальные остались собирать недовольство приличного люда до глубокой ночи.

Спал Лидс плохо. Урывисто и тревожно. Подсознание словно крутило какую-то криво смонтированную нарезку давно выцветших воспоминаний. Вот он, тогда ещё вместе с живым отцом, идёт по коридорам роддома, стеснительно и с опаской заглядывает в палату. Чуть бледная мать держит на руках нечто крохотное, завернутое, словно мумия. Вот, Лидс хлопает дверью, убегая в неизвестность ночной улицы, но никто не стремится его остановить, ведь в колыбельке лежит тот, кому забота нужна гораздо больше и это, кажется, навсегда. Вот, почти безвольной рукою, бросает три горсти размокшей под дождём земли на дерево отцовского гроба. Вот, семилетний малыш, когда взрослые пьют на фоне траурного обставленного дома, утыкается своей заплаканной мордашкой в плечо и пропитывает солёным плохо выглаженную рубаху. Вот, медными трубами врывается заслушанная энергичная мелодия…

Пальцы сонно и неуверенно тянулись к ползущей по тумбочке чудной гусенице мобильного телефона.

— Да… — на силу разомкнулись слипшиеся губы.

— Лёша упал, — сквозь ватное одеяло сна прорвался подрагивающий материнский голос.

— Ну, пусть встанет и зелёнкой помажется… — почти неразборчиво пробурчал Лидс в трубку.

— Он не встанет, — раздалось гулким набатом. — Миша… Он умер.

Телефон жалобно мигнул и, с прискорбно потухшим экранчиком, уполз обратно в карман. Барбер поднял глаза на сына, что-то активно раскапывающего в песочнице. По спине пробежала постыдная, топочущая ледяными лапками, дрожь. Неужели всё может кончиться вот так? Без предупреждения, без знаков свыше, без каких-либо намёков на незримую Фемиду, карающую согласно настоящим, а не придуманным людьми законам. А что, если всё просто так? Был человек и нет. И больше не будет…

В памяти пронеслись те краткие и, как оказалось, цепкие моменты, когда подросток — братишка Лидса, улыбался, взирал распахнутыми в ожидании взрослых откровений глазами. Эти моменты будут единственными…

Малыш обернулся на отца и очень по-взрослому, даже с вызовом, словно не возился в песке, а вальяжно восседал за барной стойкой, с вызовом кивнул, мол: «Чего надо?» Удовлетворившись лёгкой улыбкой отца, отвернул мордочку и вновь принялся за своё самое главное на свете дело — жизнь. Представить, что этой крохи когда-нибудь может не стать, было решительно невозможно, даже невыносимо, непозволительно… Наверное, так же должен был бы думать и отец Лёни с Лидсом, если бы не покинул этот мир. Хотя, может, и к лучшему. Говорят, пережить своих детей — величайшее горе из всех, что успел выдумать такой немилосердный к своим чадам Господь.

Сигарета прыгнула в губы, по-французски поцеловалась с язычком копеечной зажигалки и сделала первый смоляной горячий выдох. Курить не хотелось вовсе, но чем ещё заняться себя в неловкий и пугающий момент, Барбер не понимал. Пусть даже дым не выветривал тянущую тревогу и не выгонял из груди застывшее тяжёлым камнем нечто, не дающее забыть, что пылающее сердце может биться ради кого-то, а не просто по глупости бессмысленной инерции.

Через двенадцать лет Ване, что сейчас сосредоточенно ковыряется крошечной лопаткой в чуть влажном песке, будет четырнадцать. Вдруг и его может не стать? Или позже, а может и раньше? Как такое возможно? Неужели судьба настолько слепа? Или же у неё свой непостижимый план, по закланию непорочности юных душ на алтарь неведомого кровожадного Бога?