Натан Энгландер - Ужин в центре Земли

Парень перемещает рацию со спины на грудь, аккуратно, боясь уронить. Поворачивает ручки, настраивает, а потом держит трубку так, чтобы обоим было слышно. Из нее звучит музыка. Арабская музыка. Это Умм Кульсум, легендарная певица, до того знаменитая, что обоим летящим израильтянам знакома баллада, которую они слышат. Песня настолько известная, что даже евреи не могут ее не знать.

— Мы очень далеко на юге, — говорит радист извиняющимся тоном.

— Ничего, ничего. — Генерал наклоняет голову, приближает ухо к источнику звука. — Милая песня. Давай послушаем.

Так они и летят вдвоем под это печальное пение, под проникновенное пение на арабском.

Ему не следовало опять приходить в тот ресторан в надежде на встречу с ней. Ни первый раз, ни все последующие. Но он возвращался и возвращался, хотя официантка больше не появлялась. Как и тот жуткий, угрожающего вида официант-гугенот, чье исчезновение Z воспринял как добрый знак.

Он говорил себе, что приходит не из-за нее. Его гонит через реку всего лишь тоска по баклажанному салату и маковому пирогу. Ради этих трапез он подставляется, покидает квартиру, где прячется, взяв отпуск по семейным обстоятельствам, но никуда пока еще не поехав, — прячется, использовав ожидавший своего часа предлог, запасной вариант, дававший Z возможность в случае чего с согласия куратора унести ноги. Начальник предложил ему уйти в отпуск сразу, и Z согласился: лучше уж так, чем вести диковинную жизнь, приходя в офис как ни в чем не бывало и чувствуя скрытую угрозу в обманчиво нормальном отношении коллег. Ему чашку чая там страшно было выпить, в туалет выйти или на лестницу, оказаться вне поля зрения тех многих сослуживцев, что понятия не имели, чем на самом деле занимается его мини-подразделение компании.

В поисках лучшего выхода Z перебирал все альтернативные схемы, какие приходили на ум, от отчаянного броска в американское посольство до пластической хирургии и имитации собственной смерти. Но он знал, как работают его преследователи, ведь он сам работал на них. Это и теория хаоса, и теория игр, и методы психологической войны, и лучшая разведка и контрразведка — все вместе. Он строил замысел, а затем препарировал его, отматывал назад, устраивал детальный разбор своего поведения в свете их поведения, а затем, вновь проталкиваясь вперед, определял шаги, необходимые, чтобы, имея в виду их реакцию на его реакцию на их реакцию, выйти из этой переделки. Он не мог найти ничего лучшего, чем первоначальный план, уже, впрочем, нарушенный: лететь домой заботиться о больной умирающей матери, которая на самом деле совершенно здорова.

Он знал, что сходит с ума. Его, словно узника в камере, стремительно доводило до помешательства безжалостное кружение его собственных кошмарных мыслей. Лучшее сравнение, какое ему, занятому изучением своей комнаты, приходило на ум, было порождено стенами его первого жилья в Иерусалиме — комнаты, которую он делил с Йоэлем, тоже студентом Еврейского университета. В дождливый сезон там становилось сперва очень холодно, а затем и очень сыро, и в конце концов дожди и ветер делали свое дело: стены покрывались каплями, мокли и не высыхали, внутри делались такими же, как снаружи. Доходило до того, что можно было рукой собирать с них воду.

Всюду, где формировалась капелька, вскоре возникал маленький цветок черной плесени, и в первой половине зимы эти цветки распускались, ширились и соединялись, пока к середине сезона вся стена не становилась черной.

То же самое, Z понимал, происходило сейчас у него в голове. Каждый день тревоги, каждый день ожидания чего-то неизвестного и непостижимого ощутимо менял характер его мыслей, дурные идеи набухали каплями и начинали блестеть. Он чувствовал, что температура его сознания меняется, видел первые пятна черноты на своем рассудке.

Он пытается направить свои иерусалимские воспоминания к более счастливым временам, к теплым университетским дням на горе Скопус, к тому, как они сидели с Йоэлем и пили пиво в пустом амфитеатре в дальней части кампуса, как оба молчали, любовались песчаными холмами, спускающимися к Мертвому морю, глядели вдаль, на возвышенности Моава, на иорданскую территорию. Но удержать эти мирные мысли, даже когда он до них дотягивается, не получается. Те блаженные минуты в том блаженном месте сейчас для него мертвы.

Безутешный, он углубляется все дальше в прошлое, прочесывает его, пытаясь выловить все свои решения, начиная с детства, которые довели его до нынешнего плачевного состояния. Как могло так выйти? Как религиозный американский еврейский мальчик с Лонг-Айленда превратился в израильского агента, конспиративно живущего в Париже, а теперь — в предателя своей второй родины? Как так получилось, что он разом и одно, и другое, и третье?