Роберт Ирвин - Алжирские тайны [litres]

Наконец у меня на плече возникает громадная лапа. По-моему, такой груды мяса на костях я еще за пределами мясной лавки не видел.

Голос Нунурса звучит как страшное рычание:

– Встретимся еще раз на северной стороне площади Дю-Лир. Идите туда немедленно.

На площади Дю-Лир Нунурс так и не появляется, но торговец спичками передает мне записку: «Через пятнадцать минут уходите с площади Дю-Лир, поднимитесь по улице Рандон и через контрольно-пропускной пункт „Медея“ войдите в касбу. Потом налево, далее – по улице Афревиль до завии [6] Мусульманский культовый комплекс. Сиди М’Хамеда Шерифа, потом вверх по лестнице Барбароссы на улицу Абдалла, оттуда, через улицу Нфисса, – в тупик Рамадан. Напрямик нигде не идите. За вашей сумкой я присмотрю».

Разумеется, мне мучительно жаль расставаться с сумкой. Но я приучен соблюдать дисциплину и избегать ненужного риска. Я отдаю сумку товарищу, предупредив его, что нельзя допускать, чтобы в ней рылись контрразведчики. Думаю, некоторое время можно обойтись без морфия, ведь, в конце концов, вряд ли я уже стал наркоманом.

Касба низвергается с холма водопадом лесенок и узких улочек. Улицы с домами и внутренними двориками извиваются, переплетаясь. Победа в битве за город Алжир была одержана французами почти два года назад. Десантники Массю больше не охраняют входы в касбу. На контрольно-пропускном пункте «Медея» стоят лишь скучающие жандармы. Комендантский час отменен. Несмотря на это, когда начинает темнеть, я прибавляю шагу, да и те немногие люди, что встречаются мне в касбе, тоже торопятся так, точно пламя страха лижет им ноги. Даже до войны – хотя это и не война – ночами в касбе было небезопасно, и базары закрывались перед вечерней молитвой. В этом тесном лабиринте переулочков и крытых галерей с гладкими стенами – если не считать массивных раскрашенных и обитых гвоздями дверей, которые открываются, чтобы выпускать или впускать фигуры в чадрах и капюшонах, – человеку, наделенному воображением, может пригрезиться, будто он стоит или прогуливается в Каире «Тысячи и одной ночи» и упивается его тайнами. Мне недосуг заниматься подобной чепухой. Да и что интересного может быть в зловонии нищеты? А касба, безусловно, смердит – воняют гниющие овощи и дерьмо, воняет дезинфицирующее средство, сочащееся из огромных металлических бочек, которые под присмотром солдат в стальных касках катят по узкой улочке мальчишки в синих комбинезонах. Что за дерьмовый любитель литературы сможет получать удовольствие от пребывания в касбе, этом расовом гетто и лагере дешевой рабочей силы? Тоже мне зачарованный мир Гарун аль-Рашида! А что за человек станет всматриваться в эти украшенные многочисленными гвоздями двери и в окна, закрытые тесно переплетенной машрабийей, всерьез полагая, что там, за ними, творится некое волшебство? А на самом деле за дверью творится то, что там живет мужчина, у него слишком мало работы, слишком много детей и невежественная, неграмотная жена, смертельно боящаяся взбучки, которую муж непременно задаст ей вечером, прежде чем вспахать ее, как плодородное поле, а дети будут жаться по углам, все видя и слыша. Эти живописные домики являются цитаделями тирании, тюрьмами для женщин, а касба – местом заключения для алжирского народа. Касба – это место, где привольно живется преступникам и крысам, это рассадник душевных болезней.

Рядом с лестницей, ведущей наверх, к завие Бен М’Хамеда, я становлюсь свидетелем одной сцены. Жандарм останавливает старуху, слишком дряхлую, чтобы ей нужно было прятать под чадрой покрытое татуировкой и бородавками лицо. В руках у нее горящий факел и ведро с водой. Куда она идет? Что замышляет? Пытаясь пройти, старуха визгливо кричит на ломаном французском, что она очень спешит. Факел нужен для того, чтобы поджечь рай, а вода – чтобы погасить геенну огненную, ибо нельзя жить ни в предвкушении первого, ни в страхе перед второй. Жандарм, улыбнувшись, пропускает ее – и многозначительно стучит себе по лбу. Потом, заметив меня, кричит, что мне следует побыстрее выбираться из этого района, и спрашивает, не нужен ли провожатый. Я энергично качаю головой и спешу дальше, в ту сторону, куда направилась старуха, но она исчезла.

Наверно, я уже минутах в десяти ходьбы от тупика Рамадан, но добраться до него мне так и не удается. Не успеваю я миновать тупик Гренады (где два года назад вел свой последний бой с десантниками Али ла Пуант), как некий тип плечом вталкивает меня в открытую дверь. Двое других, дожидавшихся в полумраке, валят меня на землю и после недолгой борьбы связывают мне руки. Огромная ручища закрывает мне рот. Потом долго ничего не происходит, слышно лишь, как люди в темноте пытаются перевести дух. Рука по-прежнему зажимает мне рот, и я знаю, что это рука Нунурса. Я боюсь задохнуться.