Павел Селуков - Добыть Тарковского

— Лена, давай посидим где-нибудь? Или вообще... сходим в ресторан!

Как вы понимаете, игра носила несколько лобовой характер.

— Ты приглашаешь меня на свидание?

Лобовых игр Лена тоже не чуралась. Коля смешался, чуть-чуть струсил, но ответил мужественно.

— Да. Я приглашаю тебя на свидание!

Воспоминания юности опьяняли. Жизнь показалась Коле яростной, как прежде. Захотелось водки и наркотиков. И дать кому-нибудь в бубен.

Атлант расправляет плечи. Коля где-то слышал эту фразу, а сейчас подумал, что это прямо про него.

— Коль, я замужем.

— Чё?

— Я замужем.

— Не понял. Это какая-то ерунда.

— Почему ерунда? Я замужем.

— Замужем?

— Замужем. Что с тобой?

— А как... Как же ты тогда... Я... А ты... Не ври. Не пизди мне, слышишь?! Кольца нету! Вот же...

Коля схватил Лену за руку.

— Нету кольца! Где кольцо? Нету кольца! А?! Что тогда? А?!

Это был срыв. Восхитительный и безобразный по своей мощи. Четыре года поисков разбились о невидимое присутствие кольца. Ац-ац, ац-ац, почему-то хотелось говорить Коле, но он сдерживался, и только губы дрожали. Неожиданно Лена рассмеялась. Смотрела на Колю и хохотала. Коля хотел ее убить. Убить эту сладкую суку.

Вдруг Лена замолчала и сказала:

— Как был взрывным, так и остался. Я не замужем, дурачок. Пошли уже куда-нибудь.

— Чё? Как... Почему это ты не замужем?

— У меня ноги нет.

— Чё?

— Левой. Протез.

Лена постучала костяшками по ноге.

— Он очень дорогой. Из Японии. Пошли уже.

— Ноги нет? Нет ноги?

— Потрогай, если не веришь.

Коля потрогал. Действительно — нет ноги. Без ноги. То есть, условно говоря, без ноги. С протезом, буквально говоря. Да на хрен она ему нужна без ноги?! Или нужна? В ноге ли дело? У одних две ноги, а как будто одна, а у Лены одна, а как будто две. А секс как? Если секс, то оно как? Вдруг отпадет? Или не отпадет? Интрига.

— Пошли в кофейню. Обопрись на меня.

— Она не отпадет.

— Откуда ты?

— Не отпадет. Смотри, как я иду.

Лена пошла. Эротично так. Не вру. А Коля уставился. Бедра все-таки. Долго смотрел. Это как костер или вода, или когда кто-нибудь работает. А потом побежал догонять. Повезло дураку.

Обычным апрельским утром из тех апрельских утр, когда думаешь — а не февраль ли? — из дома в довольно нарядном состоянии вышел Кентавр Верещагин. Был он семипудов, плечист, лысоват, а лицо имел равнодушное, будто бы это и не лицо вовсе, а какой-то неодухотворенный предмет. Я говорю «неодухотворенный», потому что бывают предметы и одухотворенные. Например, Сикстинская капелла, картины Леонардо или книга любого из наших классиков. Лично мне неизвестно, кого бы я полез спасать из пожара в первую очередь — «Джоконду» или Кентавра Верещагина. Конечно, Кентавра Верещагина назвали Кентавром не родители. Им бы недостало фантазии, не говоря о бессовестности.

Однако и того и другого достало одноклассникам тогда еще Миши Верещагина. Как сейчас помню тот день. Был урок истории. Учитель Наталья Ивановна, у которой верхняя челюсть нагло обогнала нижнюю и которая имела обыкновение называть учеников «бегемотиками», как бы совершенно не понимая чудовищной природы реальных бегемотов, раскрыла учебник и заговорила про древнегреческих богов. Класс унывал. Им подсовывали сказки. У класса давно были свои боги — супергерои DC и Marvel . Они были насквозь понятными, нисколько не трагическими и достаточно могущественными, чтобы усладить мечту всякого подростка о сверхчеловеке. Уныние продолжалось ровно до той поры, пока речь не зашла об Ахиллесе. Военные подвиги во все времена привлекали мальчишек, привлекли они их и на этот раз.

Тут-то и всплыл кентавр Хирон. По словам Натальи Ивановны, был он наполовину конь, сильный, мудрый и спокойный. Хотя другие кентавры, добавила будто бы лично с ними знакомая Наталья Ивановна, нрав имели буйный, разбойничий и вообще — безобразники. Акселерат Миша Верещагин очень походил на Хирона. Он тоже был сильным и спокойным, плюс — носил во рту большие крепкие зубы и, бывало, ржал. Все это подтолкнуло одноклассников к прозвищу. С октября седьмого класса Миша Верещагин стал Кентавром и прожил Кентавром без малого десять лет. Он до такой степени сжился с прозвищем, что однажды на собеседовании назвался им, скрасив монотонные будни юной кадровички.

Но чем далее протекала жизнь Кентавра, тем менее очевидной она становилась. Его спокойный нрав, так умилявший учителей, на поверку оказался флегмой, в которой не было и следа той злобинки, что помогает расталкивать мир локотками. Касалось это и действий, и раздумий. Нет, Кентавр не был идиотом, он думал иногда даже очень глубоко, но медленно, как бы разглядывая мысль всесторонне, с тщанием форели, обсасывающей червяка. Если б, скажем, Кентавр жил во времена Ахиллеса или хотя бы Белинского, то его неспешность вряд ли бы вышла ему боком. Однако в наш век повсеместной быстроты, где и Толстой-то тугодум в сравнении, например, с Иваном Ургантом, Кентавр, что называется, не плясал.