София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Бутылочки были и в комнатах — на этажерочках. В такую этажерочку Ганя ненароком въехал плечом... Бутылочки сыпались, мадам вопила про чудовищно воспитанных детей и толстела на глазах, как надувная лодка Сергея Петровича. Николавна клала Гане на лоб маринованные огурцы, нет — тряпку с уксусом, Птицына впихивала в клацающие зубы кусок шоколада...

В девять лет Гане вдруг стало тяжело заниматься музыкой — и не потому, что фея замучила его концертами и конкурсами. В нём что-то нарушилось, что-то сломалось. Разбор и исполнение музыкального произведения неожиданно потребовали от него каких-то новых, нечеловеческих усилий. Ганя, наделённый исключительным чувством метра, вдруг осознал, что не может больше соблюдать заданный размер, что, борясь за ритмическое целое прелюдии, сонаты, ноктюрна, он начинает слабеть, терять «защиту», броню, рыцарские доспехи и, оставшись в жалкой пижаме в клеточку, оказывается лёгкой добычей для всякой чертовщины. Гремит марш вражеской армии, взвизгивают флейты, мужик в мохнатом пальто залез в экскаватор и начал мерно бить чугунной гирей по красивой белой стене. Хотелось заорать.

Приступы страха случались почти каждый день. Ганя чувствовал, что устойчивый ритм в музыке перестал совпадать с его собственным внутренним ритмом, который когда-то был правильным, но внезапно сбился, нарушился, захромал, подчинился синкопированной пульсации какой-то плюющейся искрами лавы, которая вырвалась из доисторических пластов его души, из мякоти его печёнки-селезенки. Три и четыре четверти грызли ребёнка, как головы Горыныча, изрыгали огонь, безжалостно палящий прекрасный хаос травы и листьев. На выжженной пустоши под гул органа вырастали из земли и тянулись кверху идеальные стеклянные цилиндры и прямоугольники. Они искрились холодным светом, отражали, преломляли множество лучей, которые метались в стенах хитроумной ловушки и сверкали, никого не грея. Нагромождение ровных поверхностей — так Ганя в детстве представлял себе смерть. В голове у него звучала ужасная фраза: «Параллельно краю стола». Ему казалось, что так кричит дьявол. Самое жуткое заклинание на свете: «Паррраллельно кррраю стола!!!» Это карканье было в сто раз страшнее, чем безобидное «Nevermore!», которым «пугала» его Птицына.

Птицына быстрее, чем туповатая Николавна, заметила, что мальчик впадает в беспокойство — время от времени подходит к столу и перекладывает предметы, чтобы они были под некоторым углом друг к другу; двигает стулья то так, то эдак; подвинул рояль, подвинул шкаф. В панике она потащила Ганю к врачу, чтобы вылечить ребёнка от «навязчивостей». Врач посоветовал укольчики и таблеточки. В таблеточки Птицына не верила. Она поехала с Ганей на море — туда, где пели «мусульманские батюшки».

Была осень. Совершенство беспорядка бурных волн внахлёст привело Ганю в восторг. Он успокоился. Бьющая в ноздри солёная свежесть, огромное небо, пустынная литораль, груды ракушек и камней, пригодных для строительства самых причудливых замков, а также жареное мясо и кислые сочные фрукты быстро поправили Ганино здоровье.

Вернувшись домой, он оставил стулья в покое, но равномерность долго ещё была постоянным сюжетом и конструкцией его детских кошмаров. С распухшим горлом хромоножка носился по оклеенному газетами коммунальному коридору Николавны либо по коврам Птицыной — в зависимости от того, в чьём доме настигала его болезнь, и колотился в двери, пытался выпрыгнуть в окна, чтобы спрятаться от наступления вражеского ровного ритма, который неизменно предшествовал появлению «грозного шара». Сначала шар был маленький — теннисный, лёгонький, белый, холодненький. Он скатывался со столика и прыгал тихонько и очень размеренно — поньк-поньк-поньк. Потом он начинал расти, становился больше, желтее, теплее, превращался в гигантский мешок, заполненный клокочущей биомассой. Страшный мешок наваливался и душил. С неба ревело: «Чудовищно воспитанные дети! Пооньк-пооньк-пооньк!!!» Ребёнка ловили, трясли, целовали. Бред отступал, Ганя выпрыгивал из низкого окошка квашнинской избы, валился в траву с колокольчиками и засыпал.

Однажды он пошёл с классом в Музей блокады. Дети со сползшими улыбками смотрели на страшные фотографии, крошечные порции хлеба, куски столярного клея. Активная старушка-экскурсовод, довольная угнетённым состоянием ребят, только что оравших в гардеробе, включила густой голос Левитана, потом вой сирены, потом звук метронома — биение ещё живого сердца, а в довершение всего — начало «Ленинградской» симфонии. Именно тогда Ганя все понял про свой детский бред. Его пугал ровный шаг неотвратимо приближающейся смерти. Иногда он слышал звук её шагов в любимой музыке. Иногда замечал в родных лицах что-то чужое и страшное.