София Синицкая - Мироныч, дырник и жеможаха

За ужином, наблюдая, как жёлтые опилки тают на макаронах, Ганя беседовал с Птицыной о страхах. С Николавной вести такие разговоры был бы дохлый номер.

— Птица, я боюсь того, что люблю.

— Вот как? И меня боишься?

— Не смейся. Послушай. Я всегда любил звёзды, помнишь — осенью в Топорке — такие яркие, праздничные? И вдруг я стал их бояться. Знаешь, когда?

Птицына мотнула головой.

— Когда мы встретили соседа, про которого я думал, что он работает в цирке.

— Владимир Николаевич? Почему в цирке?

— Потому что у него короткие брюки.

— Ха-ха! Это из-за подтяжек. Встретили, и что?

— Он был очень весёлый. Он сказал, что на кафедре отмечали открытие.

— А, помню — доказали, что Вселенная пульсирует.

— Вот именно. И с тех пор мне страшно смотреть на звёзды. Космос — страшно.

— О да, мне тоже страшно — огромное, непостижимое, пульсирует. И нам грозит, грохочет: «Раз и два, и три, и четыре, и...» Ганнибал, если ты устал от музыки — давай бросим!

— Нет, что ты!.. Или море. Такие весёлые, ласковые волны, а как представишь себе, что они накатывают и накатывают и, когда мы умрём, всё так же будут накатывать — мерно, бесчувственно, совсем о нас не жалея. И трава, и ветер... В природе всё такое милое, родное. А как подумаешь, что оно и без тебя будет расти, увядать, расти снова и снова увядать, и снова расти... Будто знает — зачем. Будто знает больше, чем мы... Всё пульсирует, а человек-букашечка — дурачок.

— Давай представим, что нас, дурачков, Кто-то очень любит, только мы Его не можем разглядеть. Он нам машет платочком, подпрыгивает, хватаясь за поясницу, подмигивает слезящимися глазками, а мы глядим на новые ворота и ничего не понимаем. А Он и волну нам гонит, и ветерком обдувает, и звёздочки зажигает, дуя на пальцы с жёлтыми ногтями. Ешь, Ганя, макароны, сыр уже застыл. — Птицына почти не верила в Бога, но, видя Ганин страх смерти, убеждала ребёнка, что он есть — добрый и заботливый, — и ради Гани изо всех сил старалась сама в Него поверить.

— Боюсь всего, что «grandioso et pomposo»...

— Думай про маленькое, про тихое, про скромное, про щеночка, про Николавну...

— И вот Бах — так прекрасно, так торжественно, но и тревожно: пульсирует Вселенная!

— А я знаю не торжественного Баха. Уж он-то тебя не смутит — «Бахиана номер пять!»

Детские страхи, терзавшие Ганю, ушли, но к двенадцати годам у него развился странный нервный тик: музицируя, он как бы в помощь себе принимался шипеть, подвывать, мычать и повизгивать. Сначала казалось, что всё это — некая шутка, полу-игра, которую Ганя может контролировать и вовремя прекратить. Потом стало очевидно, что это — болезненное состояние, и мальчику его не побороть. Чем больше душевных сил Ганя тратил во время игры, тем громче становились вылетавшие из его груди непонятные звуки, похожие, наверное, на крики и шипение каких-то доисторических, давно уже вымерших тварей.

«Меня нужно в поликлинику сдать для опытов. Мало того, что чёрный, хромой, сирота, так ещё и шиплю, как аспирин в стакане», — говорил Ганя. Но его в поликлинику не сдавали. Он очень всем нравился, его очень любили. Невроз никак не отражался на его характере — Ганя был добрый, открытый, всегда готовый посмеяться над самим собой, а ведь это свойство вплотную приближает человека к ангелам. К чужим трудностям или успехам он относился гораздо серьёзнее, чем к своим. Это делало его свободным и счастливым.

Ганя шипел не только из-за музыки. Нервный тик начинался всякий раз, когда он сталкивался с грубостью и несправедливостью. Как-то Птицына затеяла менять трубу в печке и чинить крышу. Печник — бритый наголо мускулистый красивый Витя — прикатил на чистеньких «Жигулях», врубил на полную катушку «Энигму» и принялся раскурочивать верх старенькой галанки . Толстый усатый Володя с прищуром знатока своего дела давал указания трём таджикским «ученикам», которые с обезьяньей ловкостью полезли на крышу. Таджики недавно спустились с гор, плохо говорили по-русски, имели профили Александра Македонского и называли Птицыну «тётка». «Тётка, дай вода! Тётка, дай тряпка!» Дачнице не нравилось такое обращение. Она просила называть себя Елизаветой Андреевной и на «вы». Ещё тётку разозлило, что парни скромно представились Федей, Сашей и Алёшей. «Файзуллох, Сайлигул, Алпамыс! У вас прекрасные имена, вы должны ими гордиться, так вас назвали ваши родители!» Таджики были благодарны тётке, которая утруждалась называть их настоящими именами.

Мужики работали хорошо, с огоньком, поэтому дачница, заплатив им за труды, повезла Ганю на озеро. К вечеру прилетела на чёрных крыльях гроза, она громыхала над лесом и плевалась молниями. Мокрые Ганя и Птицына сидели под сосной, ели бутерброды и любовались удаляющимися вспышками. Когда они вернулись в Топорок, в доме уже никого не было (мужики, закончив работу, разъехались), а их изумлённым взорам предстала оплывшая цементными потоками печка. Птицына взлетела на чердак. Там, в новенькой крыше вокруг новой трубы, зияла дыра, сквозь неё приветливо мигали первые звёздочки. Дачница в отчаянии звонила Вите и Володе: «Почему оставили дырку в крыше?» «Это дело печника!» — кричал толстяк. «Это дело кровельщика!» — огрызался лысый. Всхлипывая, дачница искала телефон Илюшина. Ганя с шипением ходил вокруг дома.