Юрий Пупынин - Забытое убийство

Лопухи лениво лизнули Весины ноги, пока тот пробирался к американской смородине (довольно странное название для давней обитательницы приволжских деревень). Заманчивое это растение вскинуло свои ветви значительно выше остальных: красной, белой и черной смородин, но зато выставило кругом лакированные шипы такой остроты, что они пронзали детский палец чуть ли не насквозь, особенно если слишком поторопишься. Знакомые кусты у забора были усеяны крупными, как вишни, ягодами, и обрадованный Веся сорвал было одну, но вдруг опомнился.

Предположим, этот шаг в прошлое оказывался успешным, но где же Валера? Ничуть не бывало Валеры в Весином детстве: познакомились они уже потом, в университете! Что же тогда толку прохлаждаться в саду? Скорее в Петербург!

Заторопившись и даже не распробовав изумительной ягоды, Винсент Григорьевич попытался ухватить тайную причину, по которой ему привиделся лопух, но не смог. Напрашивалась, правда, одна неприятная мысль: уж не намек ли тут посылался со стороны дамы в крепдешине? Он ли, мол, и есть лопух, сам Винсент Григорьевич?

Помотав головой, чтобы рассеять стоящие перед глазами, но уже ненужные лопухи, Винсент Григорьевич обнаружил, что по-прежнему находится у себя на кухне, привычном месте бессонных бдений.

— Эх, Валера, Валера, — прошептал он с горечью.

И вдруг на имя приятеля, как рыбы на корм, заторопились полосы тумана из самой глубины ямы, тесня друг друга и все менее робея. Винсент Григорьевич давно уже догадывался, что эти полосы, все эти слои, в сущности, как раз и были тем, что называют воспоминаниями. И они вели себя, как живые существа. «М-м-м! А-а-а!» — тихо выпевали они, приближаясь и кружась. Наконец одно из них окончательно осмелело и охватило Винсента Григорьевича.

Они с Валерой гуляли по Московскому проспекту белой ночью после провала экзамена по алгебре множеств. Шли долго. Валера что-то говорил, но слов Винсент Григорьевич почему-то не слышал, а только видел шевеление губ. И смотрел Валера странно: одним глазом на Винсента Григорьевича, а другим — сквозь него, как бы не видя.

Постепенно возникли звуки. Сначала появился вибрирующий звон цикад, мало того что чересчур нежный, так еще ведь и немыслимый в Петербурге, которому куда больше подходит глухой плеск холодной Невы. Под уютное звучание насекомых Валера оживился, взглянул на Винсента Григорьевича ясным взором и заявил совершенно нормальным голосом:

— Ну что, Веся? Ты все такой же раздолбай! Слушай, раз уж мы на Московском проспекте, может, пойдем в Москву?

Голос его, правда, исходил не от самого Валеры, а откуда-то из другого места. Словно тот сам себя озвучивал после давнишней киносъемки. Позже доктор объяснил Винсенту Григорьевичу, что зрительные и звуковые образы, возможно, хранятся в разных местах памяти и синтезируются в процессе воспоминания. Еще более странным было, что, бодро высказав шутливое предложение, Валера через секунду почему-то обмяк и опять стал невесомой, безжизненной фигурой, не то куклой, не то тенью, беззвучно раскрывающей рот. Однако Винсент Григорьевич не испугался этого и не согласился с таким развитием событий. Он сосредоточился, и Валера снова напружинился, наполняясь теплотой и энергией.

— Унываешь? — как ни в чем не бывало спросил он. — Не унывай! Уныние — червь, который поселяется в студенте с целью погубить его, лишив стипендии и воли. Обороняйся! Не поддавайся состоянию душевного паралича!

Винсент Григорьевич слушал и горько думал: эх, Валера! Кто бы говорил? Сам не унывай! Кто только что валился манекеном бездушным? Кого только что подхватили, поставили на ноги и укрепили своею кровью и теплом? Кто лежит на Волковом кладбище рядом с дедушкой и бабушкой? Тем временем Весик произносил вслух, соблюдая их тогдашнюю стилистику:

— Я обороняюсь! Но оборона моя пуглива и бесполезна.

— Ты меня слушайся, голуба, и знай себе обороняйся. Алгебру мы пересдадим! А ты ее, по-моему, так даже полюбишь. Ты прирожденный математик, слушай мои слова. И ты мне когда-нибудь пригодишься. Поклянись, что, если мы пересдадим на пятерки, ты мне поможешь!

Весик в принципе согласился, но клясться отказался. Надо признать, экзамен они действительно пересдали на пятерки. И к теории множеств он с тех пор начал питать определенную слабость.

Как экспериментально установил в эту ночь Винсент Григорьевич, общаясь с Валерой, следовало постоянно следить за ним и время от времени как бы подхватывать его в своем воображении под мышки и взбадривать, подталкивая к дальнейшему диалогу. Валера охотно вступал в разговоры, выглядел вовсе не эфемерно, острил. Единственное, в чем не был вполне уверен Винсент Григорьевич: действительно ли разговоры с Валерой ему вспоминались или же звучали впервые?