Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Все это не так, пан доктор!

— Увы, так!

— Но человек должен думать о будущем, а не только о прошедшем, как вы говорите, про будущее людей, людей — а тут уж не обойтись без автоматизации. Я знаю, все изменится, и уже сейчас надо думать, что сохранить из того человеческого, что есть в человеке, как вы выражаетесь, а что отбросить, что сохранить из наследия культуры, искусства… Помнить об этом надо уже сейчас. Какие из накопленных ценностей необходимо оберегать, совершенствовать и развивать воспитанием, культурой в будущем человеке… В каждом, не только в тех ваших столбах жизни…

Павловский умолк. Он осекся — зачем это он рассказывает Мацине про автоматизацию? Зачем начал? Для чего защищать перед ним то, что очевидно?

— Ой ли?!

Павловский ждал, что Мацина скажет еще что-то.

— Ой ли?! — Так выразил Мацина бо́льшую часть своего мнения о будущем человечества. Минуту молчал, потом начал пояснять свое «Ой ли?!».

— Людям будет нечего делать, они лишатся того, через что́ следует смотреть на мир, на жизнь. Они будут страдать сомнолентными состояниями и кончат тем, чем кончил тот распрекрасный петух.

— Какой петух?

— Я вам еще не рассказывал о нем?

— Нет.

— Это очень серьезный вопрос.

— Что?

— Не рассказывал ли я вам про это?.. Человек в моем возрасте обязан задавать этот вопрос перед каждой фразой, чтобы не стать посмешищем, то есть чтобы не повторяться до омерзения.

Мацина улыбнулся Павловскому, прикрыв свои бесцветные глаза, и рассказал ему, что видел однажды, когда был дома в родном селе, в Дубованах.

— В тот год тоже была погожая весна, — начал он, — такая весна, какие случались в деревнях. Дубованы тогда просто желтели от гусят, цыплят, утят, и я, студент на каникулах, окапывал садик перед родительской халупой. Садик находился у самой дороги, и недалеко от него, над речкой, был расшатанный деревянный мост. Когда по мосту ехала телега или мчалась машина, бревна грохотали, будто гремело из-под земли, а на мосту поднималась густая тяжелая пыль. Окапываю я садик — это было во время пасхальных каникул, — вдруг разогнул спину, выпрямился и вижу, как с соседнего двора выбегает на мост хорошенькая крапчатая курица. Наверно, она долго смотрела, какая отличная пыль поднимается на мосту, и ей захотелось насыпать себе этой пыли в перья и под крылья. Она уселась посередине моста и крыльями начала сгребать ее на себя. У моей мамы был тогда прекрасный петух, красавец, она им очень гордилась. И я вот как закрою глаза, так вижу, как этот красный петух с зелеными шпорами и огненным гребешком мчится со двора и — на мост. И конечно, мой дорогой пан инженер, прямехонько на курицу, хотя на мост со скоростью для тех времен фантастической — около сорока километров в час — въезжала «праговка» с районным врачом. Загремело, пыль поднялась, осела, и на мосту остался раздавленный петух, ну конечно, со своей партнершей — два мокрых пятна кроваво-грязных перьев.

— Не скалькулировали.

— Так точно.

Павловский засмеялся.

— Надо калькулировать, мой дорогой пан инженер, последовательно, статью за статьей. Выдержка, способность оценивать, фантазия — и все будет фьють! Сомнолентное состояние, сомнолентные мгновения, лишь это останется…

— Ну-ну, пан доктор, последнее мгновение вряд ли можно считать мгновением сомнолентным и ни в коем случае нельзя считать сомнолентным состоянием.

— Это правда, — согласился Мацина, — но лишь до некоторой степени — ведь как иначе назвать состояние, в котором человек или петух влюблен только в самого себя? Да, только в самого себя, не в предмет. Ни на что не обращает внимания. Я не умею назвать это иначе. — Он встал и вышел, захватив с собой и венецианскую пепельницу.

Продолжая про себя смеяться над петухом, Павловский вдруг стал серьезным и задал себе вопрос: а что, если у этого чудака Мацины, некрасивого коротышки, простофили и пенька в толстом коричневом халате, что, если у него попросту повреждены хрусталики в глазках-щелочках? Не видит ли он все кособоко и смешно? И куда он, собственно, убежал? Может быть, наступит время, когда не будет ни бухгалтеров, ни врачей, ни священников, ни крестьян. Будут только ученые, инженеры и художники. Инженеров будет мало, они будут только наблюдать за производством, а все остальные будут исследовать и создавать. Кроме них, будут еще спортсмены. Подумаешь, не будет столько столбов, как было. Что больше — человек или инженер, ученый, художник, спортсмен? Конечно, конечно, спортсмен больше, чем просто человек, и художник, ученый, инженер тоже больше, человек сам по себе — это еще ничто, это никто, бывший никто, будущий никто; такой человек, как Мацина, может и вправду быть только петухом на дубованском деревянном мосту. Такая судьба постигла не одного инженера, инженера тоже, но все это в прошлом… Павловский начал иронизировать над самим собой, и ему стало досадно, что он сюда вообще пришел. Почему он допустил, чтобы его пригласили, зачем обещал? Начал терзаться вопросом и вопросами, как и почему случилось так, что он начал общаться с Мациной. Кто виноват? Что этому причиной? В доме много квартир, в квартирах семьи, их отделяют лишь тонкие стены, а люди не общаются, даже не здороваются, не интересуются друг другом… Возможно, так и лучше… Ячейки квартир, в ячейках семейные единицы, иногда и несемейные, но единицы — и что связывает одну единицу с другой? У Мацины трое сыновей, они с ним не живут, здесь даже не бывают — вот их ему и не хватает, потому он так любит, чтобы около него был человек помоложе, любит молодых, даже очень молодых, ведь Файоло — еще совсем сопляк, но где-то научился отлично играть в карты, и Мацина это очень в нем уважает.