Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Что думаю?

— Да, что?

— Что вы любопытны… что вы ужасно любопытны — вот что сказал бы я, захоти вас обидеть. Пожалуй, даже чересчур любопытны, может, даже навязчивы. Но я не хочу вас обижать. Вы уклоняетесь в сторону… вы пришли, вы пришли ко мне потому, что ваш отец, то есть мой добрый друг, товарищ, бывший, разумеется, до того на меня рассердился, что как следует выругал, а потом вдруг рассмеялся и мою визитную карточку, да и меня заодно, бросил в мусорную корзину. Ведь потому вы пришли? Чтобы тут, у меня, усмирить его гнев? Чтобы уладить наши отношения, его ко мне? А мое к нему?

— Вот именно.

— Это так интересно, что даже не укладывается в голове: вы пришли именно теперь, когда все друг на друга плюют. Ничего другого не делают, а только плюют.

— Не смотрите на меня так! И не надо так много рассуждать!

— Ведь напиши я, что принимаю сегодня, меня, возможно, сочли бы еще большим безумцем. Сегодня — и принимает кого-то? Да он с ума, что ли, сошел? Нынче, сегодня вечером? Да что он, собственно, думает, что себе позволяет? Да, я написал, написал, что никого не принимаю — и поэтому, несомненно, все те, худшие из друзей, сошлись на том, что я стал всего лишь безвредным, смешным безумцем, эдаким неисправимым, что каждую очевидность всегда еще пережевывает, и к тому же до невозможности тщательно. Случается, кто-то воскликнет обрадованно: как тут хорошо дышится! А такие безумцы будут вновь и вновь повторять, что и впрямь хорошо дышится и что ежели у человека есть возможность дышать свежим воздухом, то он поправит свое здоровье, нервы, а потому действительно полезно ходить на прогулки — в лес, в горы, к морю, они будут толковать о кислороде, которого у нас становится все меньше и меньше, всего лишь лет на сто, на тридцать, на десять, толкуют о загрязнении среды, об океанах, загаженных нефтью и бог знает чем еще, о том, как на нашей планете уже угасает жизнь… На улице темно, а они куда как надоедливо талдычат о том, что, дескать, сейчас темь — хоть глаз выколи, ни зги не видно, что тьма кромешная и ежели в такую-то темь пойдешь куда, то ждет тебя всякое: вот, дескать, давеча отправился один в кино, а в кино-то и не попал — какие-то негодяи раздели его… И это, возможно, и вас ждет, милая Клара, вы пришли ко мне в такую тьму и туман… Ну и так далее и тому подобное… Впрочем, такие безумцы не так уж безвредны, они тормозят темп, убивают время… Многие из моих фальшивых друзей вскричали, что я совсем спятил. Смотрю я на вас и прикидываю — что, интересно, вы обо мне подумаете, когда я скажу то, что касается и вашего отца. Не хотелось бы мне рассердить вас, не хотелось бы обидеть, но я должен вам признаться, почему разослал эти визитные карточки! Ну и работенка была — написать все эти оповещения, раскопать адреса, на всех приписать и свой адрес, этот новый. Мои друзья схватятся за голову, разобьются на настоящих и притворных. Те, притворные, никогда не откликнутся, не обругают меня даже по телефону, никак не проявят себя — и моя совесть будет спокойна, и со спокойной совестью я их со временем похороню.

— Похороните? В самом деле?

— Да!

— И вы серьезно так думаете, серьезно так говорите? Вы уже однажды сказали это, зачем повторяться?

— Да, похороню их со временем, накрою этими визитными карточками, этими надгробиями, зарою, похороню и, надеюсь, уже никогда не воскрешу их в себе. Зачем мне их воскрешать?

— Нет, прошу вас, не говорите так! Особенно сегодня, сегодня вечером. Нет, сегодня день солнцеворота, с завтрашнего дня свет уже будет прибывать, завтрашний день уже будет на блошиный шаг дольше, а это все, верно, следы убывающих дней — нет, так похоронно не надо бы вам рассуждать о своих друзьях, и ведь разница вот в чем: вы на каждого друга бросили только по одной визитной карточке, вы прикрыли его только одной, но что станет, закидай они вас двадцатью семью?

— А одна визитная карточка — один надгробный камень!

— Вот видите, значит, двадцать семь надгробных камней!

— Я делал это с таким риском.

— Нет, не надо было вам так говорить, звучит это так похоронно, а все потому, что дни укорачиваются, тьма прибывает — вы чем-то напоминаете мне пана Тадланека из нашего корпуса… Он раньше барышничал лошадьми, а сейчас он у нас истопником, топит под нашим корпусом четыре котла и перекидал в них уже порядочно угля, а вместе с углем и свое прошлое, свое дело — и память обо всех лошадях, что он гнал в своей жизни на ярмарки и с ярмарок, что когда-то купил и продал… Четыре лучшие лошади он оставил себе — Фако, Чиноша, Шимеля и Фуксо, — конечно только в воспоминаниях, их имена написаны у него на котлах, он им задает, дескать, корму, огня, долго будут они издыхать, и, дескать, будет им тяжко, пока наконец они не скопытятся… Тадланек понукает их, а то и хлещет кнутом, за зиму обычно разрывает не один кнут, ломает не одно и не два кнутовища… Это тоже следы убывающих дней… Мой дедушка не раз толковали, что когда дни убывают, а ночи удлиняются, — дедушка выражали это как-то по-своему, я уж не помню, — но точно твердили, что тогда просят слова вещи… В этом что-то есть… Нет, пан Жалман, не по душе мне ваши слова… не надо бы так говорить… Нет!