Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

В кафе вошел — на первый взгляд мне показалось — Вило, но вошел не он, этот был в такой же, как у Вило, новой темно-коричневой кожаной куртке, на голове нечто светло-коричневое, трудно даже понять, шапка ли это или шляпа, — шофер Вило тоже носит такой убор на голове. Действительно, понять было трудно — в нашем мире все так сверх меры, сверх нормы сексуализировано, что даже Вило не знает, как ему называть этот странный предмет, и называет его всегда «презервуаром»… И смачно, со всякими намеками, смеется над этим названием… Возможно, думает, что он единственный его автор. Итак, в кафе вошел тот, кто не был Вило. На нем были черные брюки, значительно расширенные от колен, на ногах светло-коричневые туфли, типа мокасин, такого же цвета, как и то, что было на голове, — подобные брюки и обувь Вило не носит. Был то не Вило, а мужчина примерно его возраста — статный, достаточно рослый.

— Ну наконец! — окликнул я его. — Наконец явился!

Он остановился, повернулся ко мне, смерил меня взглядом, приняв такой вид, будто вот-вот сплюнет.

— Извините, — испугался я и смутился, — извините, прошу вас, я думал, это мой шофер! Извините, пожалуйста!

— Ну-ну, — сказал он, — еще пока ничего не стряслось…

Он постоял надо мной, еще раз пошевелил губами, будто собираясь сплюнуть, а потом длинным шагом направился к официантке, что так превосходно меня обслужила, к этой черно-белой прелести.

Она была сплошная улыбка, стояла перед ним, перед этим мужланом, и тоскующе заглядывала ему в лицо, сложив руки на груди вместе с салфеткой, сложив их так, будто молилась. А может быть, и молилась.

Женщины умеют молиться чему угодно и за что угодно. И отец недавно вспоминал какую-то девушку, которая якобы четверть года молилась, перебирая четки, молилась на том самом месте, где потеряла невинность… Было это, отец говорил, у какого-то колодца, а у того колодца росла красивая рябина. Отец уже стар, коли столько вспоминает о прошлом, и даже о допрошлом — о лучинах и бог знает еще о чем… Стар отец, шальные у него идеи, хочет стать истопником, жениться — лишь бы только не очень растягивать ему свой радиус действия, лишь бы и в его планы не вмешались вещи!

В кафе гостиницы «Спорт» незнакомый мужчина и официантка разговаривали шепотом.

Я ничего не слыхал из их короткого разговора, но меня покоробило, что они раз, другой на меня оглянулись. Я не слыхал ничего, так как именно в эту минуту перед «Спортом» какой-то беспардонный автомобилист немилосердно насиловал машину. Временами она буквально визжала, должно быть, клялась отомстить ему.

Какое, впрочем, мне дело, о чем они разговаривают? — подумал я. Это явно неуместное с моей стороны любопытство, и просто глупо предаваться ему. Хотя официантка и хороша — а человек любит присваивать хорошие вещи, так бы и собрал их побольше и окружил себя ими, — но все равно неловко проявлять интерес к их разговору. Этот мужчина явно ее ухажер, и им есть о чем поболтать, но она все же на службе, а на службе такое общение с ним роняет ее… Тут им не место разговаривать! Она на службе, обслуживает посетителей и должна быть абсолютно чиста, вне всякого общения с посторонними, ведь подступать к кому-нибудь с едой и питьем — это по крайней мере столь же ответственно, как приближаться к больному на операционном столе, а быть может, еще ответственнее. А общение, любое общение с таким ухажером не гарантирует чистоты… Тут меня охватило нетерпение и нервозность, во мне беспорядочно пересыпались вопросы: где шофер Вило, что он такое натворил, не напился ли где у родственников или знакомых, почему его до сих пор нет в «Спорте», ведь должен был сюда явиться в девять, и остальные тоже, и остальные уже должны были тут быть, но Вило раньше всех… Во мне бушевал гнев на него, вполне четкий, острый — и, главное, потому, что я впал в такую неловкую, неприятную рассеянность и окликнул официанткиного ухажера. Я не противился гневу, хотя и знал, что гнев на шофера в самом деле весьма неуместное чувство и может причинить человеку массу неприятностей. Такой гнев нельзя выказывать, нельзя шофера даже ругать, особенно если ты с ним на короткой ноге — он озлится, и ты останешься на бобах. Вило что-нибудь да выдумает… Для этого у него широкие возможности, ведь набор неполадок в машине поистине неисчерпаем. А возможно, он еще вчера рассердился. Кто знает… В самом деле, ведь мы должны были укатить еще вчера, ведь он о чем-то таком толковал, спрашивал, не поедем ли. Это, говорил он, неважно, что уже вечер, ночь — ночью, говорил он, хорошо ехать, и утром он был бы, дескать, уже дома. Сказал, что впереди суббота и воскресенье — в субботу после обеда, он, дескать, должен быть уже дома, хотел огородить сад; еще в прошлую зиму у него зайцы-де пообгрызли яблоньку. Это, сказал он, убыток, но дело даже не в том. Главное, жалко яблоньки, тяжко смотреть на такую ободранную, она усыхает, ей и сам святой дух не поможет, дескать, такой жалости от себя и не ждешь и не помышляешь о ней, и вдруг где-то что-то…