Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Коля, двойняшка, теперь преподает в музыкальной гимназии. Старший, Виктор, вообще дирижер. Я любила их обоих, но двойняшку — просто болезненно. Когда забрали его в армию, я плакала и плакала и не хотела утешиться. Мама месяц терпела мои молчаливые слезы, а потом купила мне билет к нему. Но это все было уже много позже.

Тогда же мы были маленькими, семь-восемь лет. И трудно, очень трудно приживались в городе. Люди здесь были другими. Не было в них деревенской простоты и приветливости. Я все думала, почему Зоя Васильевна, первая моя учительница, которую я, как и положено, помню всю жизнь, была такая злая. Много размышляла об этом. Строила самые фантастические предположения, среди которых тяжелое детдомовское детство — одна из самых благополучных версий. И еще одну версию помню, смешную. Как-то мы с Николой волокли к тете Нине, нашей родственнице, две здоровенные, длиннющие доски. А что, раньше детей и рожали для того, чтобы были помощники в доме, а вовсе не для того, чтобы любоваться на них, как на редкостные кактусы. Идти, точнее, тащиться было далеко, по-теперешнему, несколько остановок. Транспорт тогда по сад-городу не ходил, да нас бы все равно в него не пустили: доски были по несколько метров. Мы волоклись, производя страшный грохот, доски тряслись по гравию, тряслись наши руки, тряслись наши тощие потрошки, и внутри нарастало какое-то дикое злобное напряжение. И тогда я вдруг подумала, что Зоя наша Васильевна, видимо, в детстве вот так же вот таскала длинные доски, отсюда и постоянное это злобное напряжение, сверлящий взгляд и снисходительность к одним только отличникам и чистюлям.

Что ж, таким было мое детство.

И вот однажды мы двумя классами выехали в лес, на природу, куда-то в домик лесника. Долго тряслись в крытых брезентом грузовиках по пыльным дорогам. Лавочки были жесткими. Мы подпрыгивали на них, как шарики для пинг-понга. Хватали друг дружку за худые коленки, чтобы не свалиться. Тошнило, хотелось пить, а за хлопающим брезентовым пологом мелькали яркие картины лета и чудной природы. Дорога была мучительной и казалась бесконечной. На зубах скрипела пыль.

Все же приехали. Заглохли моторы, и… казалось, заложило уши, такая обступила тишина. Лес шумел высоко над головами. И это был единственный звук, тягучий, задумчивый, на многие километры вокруг. И воздух…

Домик лесника — обыкновенный сруб из еще желтых бревен с торчащим между ними мхом. Внутри — ничего, то есть совсем ничего, только свежие стружки шевелились от сквозняка да опилки мягко пружинили под ногами. Спать предстояло на полу. Нам, детям того невзыскательного времени, не привыкать к походным условиям. Мы читали о спартанцах и были полны юного энтузиазма.

Мама со своим классом тоже приехала сюда — вот радость! Началась веселая суматоха, надо было прибраться в доме, привести в порядок двор. Я издали, немного ревниво, наблюдала, как мама управляется со своими учениками, как они слушаются ее. Гордость распирала меня. Мне казалось, что наконец-то я не только не хуже других, но и вообще на особом положении — дочка учительницы! Учась в школе, уже знала, как обычно заносятся дети учителей. Или так казалось мне. И вот когда наша учительница, оживленная и какая-то домашняя в своей спортивной одежде, велела мне, в числе прочих, подметать двор, я гордо и даже возмущенно воскликнула:

— Но я же дочка учительницы!

Педагог буквально опешила от такой дерзости. Но быстро оправилась:

— Слышь, ты, дочка учительницы, вот тебе веник — и чтоб через пять минут двор был выметен!

«Придет гордость — придет и посрамление, но со смиренными мудрость», — прочитала я у Экклезиаста, когда уже стала взрослой. «Я» — последняя буква в алфавите — учили нас родители, бабушка и вся наша городская жизнь. «Смирение не дает упасть», — утешают старцы. Да. Да, конечно. Но почему-то бесконечно жаль эту растерянную, конопатую девчушку, которая раз в жизни решила вознестись над другими.

Дождь тугими струями лупил по стеклу. Капли ползли вкось, назад, образуя пыльные борозды и размывая мир за окном. Николай с тоской следил за убегающими каплями, вглядывался в тихо проплывающие кварталы, мокрые от дождя, и раздражался. Маршрутка ползла медленно, почти шагом из-за пробки на выезде из города в область. Огромный город, мегаполис, не выпускал из крепких объятий своих подданных — тысячи и тысячи офисных работников, и тружеников прилавка, вечно простуженных, и обслуги всех мастей и рангов, и — реже — степенных заводчан. К этим, последним, и относился Николай. Он устал, был голоден. Но даже не поэтому так торопился он домой, в пригород. Сегодня — срок очередного платежа, в банк, пропустишь — катастрофа. Пеня нарастет такая, что не расплатишься. Последние штаны отдашь. Штаны-то бы ладно, но вот квартира… Больше у них с женой ничего не было, и ничем они так не дорожили, как долгожданной этой квартирой — крохотной «малолитражкой», конечно, но все же своей, отдельной…