Гайто Газданов - Вечер у Клэр. Полет. Ночные дороги [сборник litres]

– Как длинно! Как длинно! – говорила она. – Он мне описывает, как мужчина встретил женщину и как они любили друг друга, потом он с ней спит, и это тянется триста страниц. Ну, а дальше что? И он говорит, что воздух был прозрачный, и что на ней было платье с цветком, и что она ему говорила, и они вспоминают целую кучу разных вещей. В конце концов, она спит с другим, а он терзается, как это там написано, а потом едет путешествовать, встречает ее опять через три года, и она понимает, что никого никогда не любила, кроме него. Ну, скажи, пожалуйста, разве это не злоупотребление доверием?

– Это он тебе дал книгу?

– Да, конечно. Но он дохнет от удовольствия, читая это.

Она рассказывала мне о своей жизни, и, по мере того как она говорила, мне начинало казаться, что в ее судьбе есть несомненный и последовательный смысл.

В те времена, когда я впервые увидел ее у Ральди, Ральди сумела возбудить в ней – по-видимому, рассказами о своем прежнем великолепии – желание новой и роскошной жизни и это было, я полагаю, самое сильное чувство, когда-либо появлявшееся у Алисы. Поэтому она бросила Ральди, и ей тогда действительно хотелось хорошей квартиры, автомобиля, платьев и мехов. Но это желание было случайно и нехарактерно для нее; у нее вообще не было желаний.

– Я бы хотела спокойно лежать, и чтобы никто мне не надоедал с опьянением и томлением и еще чем-нибудь.

Казалось, творческое усилие, которое вызвало из небытия ее существование, создало это совершенное тело и прекрасное лицо – и исчерпало себя, и на долю Алисы, кроме этого, не выпало ничего: ни желаний, ни страстей, ни даже намерений. То, что в других вызывало волнение, или нетерпеливое ожидание, или жажду, ее оставляло равнодушной. Книги, развлечения, кинематограф – все это только утомляло ее. Это ее спокойное отвращение ко всему что могло бы ее интересовать, заставило меня сказать ей:

– Получается впечатление, что ты просто падаль, Алиса, ты меня извинишь, если я, может быть, немного преувеличиваю. Есть ли у тебя кто-нибудь?

– Но ты же знаешь – старик.

– Нет, другой, которого ты любишь, без которого не можешь жить?

– Никого я не люблю, только этого мне не хватало, – сказала она, – у меня есть дружок, но я с ним не сплю, это ни меня, ни его не интересует.

– Тебя – понятно, но его? Это ненормально.

– Нет, для него это нормально. Он музыкант, он так хорошо играет на рояли! Он только педераст, это его работа. Так что, ты понимаешь, женщины для него… Но мне он очень нравится, он страшно милый.

– Странный друг! – сказал я. – Впрочем, если он тебе подходит…

– О да. Ему ничего от меня не нужно, он играет разные мотивы, нам так хорошо с ним вдвоем.

– Ты знаешь, что Ральди умерла? – спросил я без перехода.

Ее спокойное, прекрасное лицо осталось неподвижным.

– Да, была даже статья в газете, я ее прочла.

– И это не произвело на тебя никакого впечатления?

– Она была старая.

– Да, ты, например, до этого возраста не доживешь.

Она вдруг сморщилась, глаза ее – в первый раз за все это время – изменили свое выражение.

– Что с тобой?

– Я плохо себя чувствую, – сказала она, глядя в сторону. – Ты ничего не заметил?

– Да, мне показалось, что…

– Я провела три месяца в санатории, – сказала она, – из-за легких. Я быстро устаю, у меня нет сил.

– Ну и что же?

– Та к вот, я не знаю, как это кончится.

– Но это же ясно.

– Ах нет, я не хочу, не хочу, ты понимаешь? Я еще не начинала жить.

– Тебе так хочется жить? Для чего? Для твоего старика, или маленького педераста, или, может быть, для чтения и музыки?

Она молчала.

– Ты помнишь, – сказал я почти шепотом, с внезапно охватившей меня злобой, – вечер в кафе, когда я с тобой говорил о Ральди? Есть все-таки в твоей судьбе какая-то справедливость, Алиса, ты не находишь? Я видел, как она умирала, она была одна, и у нее не было ни копейки. Это тебе следовало быть рядом с ней. Но ты никогда не зашла ее повидать, насколько я знаю.

Она закрыла лицо руками, и я вдруг заметил, что у нее влажные от слез пальцы.

И тогда мне стало ее жаль – с такой же внезапностью, с какой несколько секунд тому назад я ощутил злобу. Я почувствовал позднее раскаяние: в самом деле, что можно было требовать от Алисы, от этой бедной красавицы с пленкой идиотизма в прекрасных глазах, и от убогого ее существования между старым и сентиментальным дураком, который ей говорил такие же убогие слова об опьянении и томлении, и ее другом, пассивным педерастом, маленьким музыкантом? Мне стало стыдно своего раздражения, я взял одну из ее горячих рук и сказал: