Владимир Шапко - Синдром веселья Плуготаренко

Легонько потрясла горячее плечо:

– Юрий Иванович, вам нужно, наверное, в туалет, в ванную. Давайте я вас провожу, Юрий Иванович?

Он ничего не ответил. Она выключила в комнате свет. Свет остался только в кухне и коридоре. В полутьме осторожно разложила диван Алексея Сергеевича. Это была, собственно, большая тахта. Застелила её двумя простынями. Две подушки положила и только одно одеяло. (Второго у Алексея Сергеевича не оказалось.) Снова подошла, тронула горячее плечо:

– Юрий Иванович, проснитесь. Лягте, пожалуйста, на тахту.

Он мутно посмотрел. Подъехал к постеленному и обречённо вывалился на него. С каменными ногами медленно поворачивался на бок. Наталья осторожно сняла с него штиблеты. Брюки снять – не решилась.

Долго мыла посуду на кухне. Долго сама мылась в ванной. Наконец вошла в полутёмную комнату и застыла над спящим. На ней был домашний халат, под который она вновь надела всё бельё и чулки. Нужно было на что-то решиться.

Пробиралась на тахту вдоль стенки, боясь задеть спящего. Легла наконец на спину. Сдерживая дыхание, распрямилась. Слава богу, места хватало. Инвалид рядом, слава богу, не храпел – еле слышно, по-детски посапывал.

Когда задремала, услышала скрип коляски. Повернула голову – Плуготаренко, словно на цыпочках, пробирался на коляске в коридор, где горел свет. Явно в ванную, в туалет.

С жалостью опять думала, что он там ничего не сможет сделать. Но она ошибалась. Сильнорукий, он действовал в ванной как человек-паук, хватаясь за стены и за всё, что могло его удержать. Он даже пошумел там водой. Потом он выключил в коридоре свет. Так же тихо приехал и лёг опять с краю. Она лежала к нему спиной, боялась шевельнуться, дыхнуть.

На бедре почувствовала осторожную руку:

– Наталья Фёдоровна, вы не спите?

Молчком отодвинулась. Вжалась в спинку тахты.

Он затих. Словно где-то на краю земли. Рука снова приплыла: «Вы не спите? Наталья Фёдоровна?» Да не сплю, не сплю! – хотелось закричать ей. Вместо этого с резким выдохом повернула себя на спину,

Он понял. Он торопливо начал капаться в плотных доспехах женщины, пытаясь разобраться в них. У него были совиные, горящие глаза. Она оттолкнула бестолковые руки, сама стала шумно снимать всё. Садилась, расстёгивала лифчик, снова падала на спину, снимая уже остальное. Плуг не отставал, тоже делал сидячие упражнения, пытаясь снять брюки. Она сама сдёрнула их с него.

Потом он вздыбливался и задыхался. Он чувствовал только ломящую, твёрдую как кость силу, врывающуюся и врывающуюся в тугую, в мягкую женскую плоть…

…Он спросил её в темноте:

– Почему ты плачешь?

Она не ответила. Доставала откуда-то платок, шмыгала в него.

Наутро, 1-го января, Плуг выехал из подъезда на Льва Толстого и широко раскинул к небу руки:

– Наташа, смотри: солнце ликует!

Январское квёлое солнце просто дымилось и всё. Вроде маленькой печки с не берущимися огнём дровишками. Никак не ликовало, но инвалид всё воздевал руки: ликует! Наташа! ура!

Наталья посмотрела по сторонам. Слава богу, во дворе никого не было. Перевела дух: вот уж правда: здравствуй, папа, Новый год!

Медленно, но как-то сильно инвалид поехал, Выдыхаемый пар за ним походил на усы Тараса Бульбы. Наталья покорно пошла за усами Тараса.

Двигаясь, Плуготаренко теперь почти в каждое предложение своё вставлял её имя – Наташа . Новое для себя, радостное. Она умудрялась не называть его никак. Правда, говорила ему «ты». И то – изредка. «Ты бы не кричал на всю улицу. Люди всё же кругом». Он смеялся.

Расстались на углу. Наталья пошла на Ленина в «Кулинарию», чтобы купить там торт и поздравить Таню и Алексея Сергеевича. Плуг погнал домой. Под ликующим, понятное дело, солнцем.

От Зиминых мать уже пришла – пальто висело на вешалке. Скинув шапку и куртку, – в чёрном костюме, свежий, праздничный – въехал в комнату. Поздравил с Новым годом, поцеловал.

Несколько смущались друг друга. Точно долго не виделись. За большим столом пили спасительный чай. С выпечками от тёти Гали, которые та, конечно же, натолкала в сумку Вере Николаевне. Для Юричика.

Вера Николаевна украдкой поглядывала на сына. По лицу его, по глазам пыталась определить: случилось это или нет? Однако сын опять был другой. Он смеялся по-новому – с пустыми остановившимися глазами. Хихикал от воспоминаний. Покручивал головой. Дескать, надо же. Или вдруг, взглянув на неё, начинал прямо-таки пыжиться от смеха. Как это делает мальчишка. Который готов лопнуть, обсикаться, но не выдать тайны.