Эта история, – и каждый заново прожитый здесь день, – неопределимая дрожь во вроде бы правильных чертах, заострившихся пропылённым закатом улицах, – застывает на отчуждающей ноте, тихий кошмар на грани захватывающего созвучия жизни и прямолинейной бессмыслицы происходящего, пузырящейся бурунами набережной линии, которая из года в год заставляла мысленно расставаться со всем, что уже решено и никуда не уйдёт. Комнаты выглядели накануне отъезда, арабская вязь таяла на блюде, свешиваясь с потолка обрывками люстры, выпучившая потрескавшиеся стеклянные глаза тигровая шкура на диване оскалила кукольную китайскую пасть, и поэт сказал: «Вместо правильного метра, начертанного в наших душах, мир движется в своеобразном ритме» («Труды и дни Свистонова»).
– Это искусство потребовало усердия,
здесь следовало выразиться безотчётно,
в неопределённой форме. – Чтобы удостовериться,
они применили приборы особой точности
изображения, безнадёжно оплывшего
в дымчатый вид, волнуемый мерным мотором
вспучивающихся проспектов, фасадов в меандрах
и фигурах бросовой анатомии,
обозначением скрытых извивов мозга,
взбугривших изъеденный череп. – Просыпавшиеся
огни, моргая, теплили в этих провалах
беглый ток, озаряющий галереи и переходы
повитой зеленью белизны,
по которой в паническом исступлении
фиглярила, сурьмой расплескиваясь, вакханалия. —
В забытьи временами проблёскивают непрожитые ряды
путаных эпизодов в спёртых прокуренных комнатах
изощрённых руин той со вкусом обставленной жизни,
загромоздившей нас хламом уже бесполезных вещиц
с секретами, отсчитывающими осечки:
здесь всё было соткано очерками неуловимых нитей
в сюиты идеальных картин
за стёклами будто аквариума: что бывало, тускнело,
пробегая в их тонких орнаментациях,
закоптевших по стенам: что мечталось, опутывали
их с немыслимой глубины подстерегавшие змеи,
всё изживая и прожигая,
застаиваясь эфемеридами
полузнакомого аромата,
этот номер, как и другие квартиры, жил беспорядочно
пропуская различные встречи, не меняющие ничего,
кроме пары вещей, то пропавших, то откуда-то взявшихся
не на месте. Однако помимо них,
всех не запоминаясь прошедших, нечто происходило всегда
как бы во сне, замирая в несхватываемых вариациях
до неузнаваемости. Не то чтобы по часам,
но как-то иначе, наедине, когда никого,
только, кажется, шёпот невидимых пальцев,
скручивавших сигары
или тени танцующего на луне. Это бывало ночами,
смеркающимися в гримасы разошедшихся линий,
в небывалые джунгли, в полярное зарево, в фата-моргану
порывающегося из подсознания
плывуна, вовлекавшего в метаморфозы
загадочных празднеств, которые мы забываем,
изнемогая к утру.
Прежде чем, от смущения в полутьме, мысли займёт пропись
отомкнутых ставен, перепутывающая комнаты, едва
разъяснивается,
с пропадающей позади вглубь анфиладой
засквозившими в воздухе вроде бы ниоткуда побегами
странной свежести, и сводящая тени
еле теплившихся неиспытанных очертаний
в спазмы то ли воображения, то ли жестикуляции
ни к чему, теряющейся, как это бывает
в общей сутолоке, музыке, в пёстром ряду,
выпадая во фразах курьёзного танца
разбежавшихся контуров,
нечто во мгле, развеиваясь, тянет ночью слепых окраин,
с птичьим шорохом проистекающих за глаза, намекая
незнаемый вид
распускающихся, истлевая, разводов бесследного мрака
помутившейся топи, волнующейся, как заброшенный пруд
поветрием некоей паники, прорастая ручьями и тропами,
выворачивающими заросли: день за днём вовлекаются в эти
строения сна,
свариваясь, эпизоды из жизни, затянутой маревом партитуры
их тактов, скрученных в пульсы и смальту, стеснённые
в путы кварталов
к курящимся набережным, и расступаются
буйными, скрытными в уединении, парками
непроходимых вздыхающих дебрей
приюта для сумасшедших и умирающих,
опытной станции или кладбища, где не хоронят,
сада белеющих в пуще табличек, пустынного в откликах
дрожи, лая и щебета:
мы будто предчувствуем непроглядную филигрань,
все стёжки которой в дремучих клубах пройдены
и проникнуты
неизвестно когда, и внезапно, бывает, вытверживаются
свысока в неразгадываемые, мысленно слитые, извороты
глухих закоулков, как правило, выводивших
на те же улицы, в те же часы, к тем же кафе,
где мы просиживали, не упуская ни ноты
солнца, ни дуновения, заставлявшего тени просачиваться
в незамечаемые сцены.
Это было привычное перепутье
фигур, возникавших и декламирующих
в сени статуй и мнимого мрамора сумрачных залов
полупрозрачное противостояние
наших жизней и неразрешимой трагедии,
в жертву которой вещи становятся монстрами
перекрывающего наши рассказы
потустороннего многоголосия.
Это было цветущее умиротворение
садов отдыха в рощицах и на сочных полянах
по колено жилистым загорелым мужчинам,
блёклым детям, женщинам, прикрывающим груди,
редко белеющим в зелени среди надгробий и памятников,
тоже мнимых, как отклики трубной сиринги
косматого купидона. —
Читать дальше