Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Для тебя всё иллюзия, кроме того, как тебе удаётся испытать в окружающем его живую ткань, распространившуюся в слепом вихре мыслей, но переживаемую необозримо тихо, как бы устало составляющую твою картину, неописуемо, слишком простую (чтобы всё сказанное не звучало странно). Загадочные очерки пейзажа тают, как и все чувства, оставшиеся жизнью этой ткани, в которой всё мыслимое и немыслимое, и ты, и я, одно и то же.

Поздним вечером, практически на ночь, поэт рассказывает мне в кафе свою историю: все пройденные за сегодня и запутывающиеся в уме оттенки и проблески городской жизни так или иначе выливаются в нашей беседе и придают странную значимость всему в этой тесноватой комнате за парикмахерской, прерывающей его рассказ ворчанием выпускающей пар кофейной машины: я мысленно перевожу разговор на малейшие разыгрываемые зеркалами детали, цветы и приборы на столиках, жесты наших соседей, мелькающий телеэкран, на все эти снующие тени, которые сводятся к покачивающемуся под потолком, как насекомое, безвкусному вентилятору. Это кода: такая же, думается мне, как тогда, опустившаяся над поздним застольем цепная лампа вырабатывала происходившее. Мой приятель рассчитывает свой эффект, суть его речи с высоты даже моего опыта банальна, но на этот раз здесь ему удаётся проговорить намного большее, подытожить в этом кафе сумбур сегодняшнего, прожитого, как многие, как почти что вся жизнь, дня, найти верную заговаривающую его интонацию и, главное, тему: итак, всё просто и произошло, оставив привкус настоявшейся крепости и невероятную до головокружения лёгкость быть. Поэтому вдруг захватывающий свежий воздух всего, определённость этого пустынного сквера, по дорожкам которого прибитая пыль иногда взвихривает как бы некие призраки, видения, хотя незачем, поэзия складывается из всё взвешивающих откликов обступившей нас заурядности в единственно возможное для каждого событие, его жизнь. Когда умолкают любые мелодии, она выговаривается в белом неразличимом шуме воздушного веяния, оседая неизбежной горечью и пронзительной трезвостью кругозора: классическая линия полуотстроенной в никуда циркульной площади.

Здесь развеивались иллюзии и обрушивалось нажитое, растерянное, но не отпускающее от себя и вынудившее просиживать свои дни будто бы накануне побега, этот вобравший в себя век поколений миг прощания, некогда блестевший имперский город, теперь всего лишь знаменитое, но уже давно как бы само собой разумеющееся и поэтому какое-то общее место, оставшееся бы, случись что, даже не собственной тенью, а тенью теней: участь поэзии, непрожитой в «поэзии» нескольких, неважно, сотен или десятков писателей и оставившей всего-то ворох видовых карточек и осыпающихся картин. Мы были самодовольны этой поэзией, каждый вёл свою песенку, мотивчик, стрекочущий с рифмы на рифму трогательными признаниями певички. Это была не любовь – влюблённость, о которой уже не скажешь, была ли, когда хочешь вызвать её облик, вернуть её тень: я перечёл многое в стихах и в прозе, везде это характерное личное состояние без точных примет, одни какие-то названия, говорящие, что всё прошло. Однако любовь не заканчивается, а начинается со стихотворения, может быть, запаздывая, и всё равно живёт и живит, знать бы места. Мы прогуливались, упуская из вида происходившее, вспоминая города, где поэты умели любить, о встрече Бретона и Нади, вдруг пробудившей нас фразой: только этот город внушал мне, что здесь со мной может произойти нечто стоящее… Да, порой нам казалось, что мир за его чертой для нас как бы и не существует и что нет мира за пределами нашего языка или вообще языка, но мы выучились: мы выучиваемся выражаться на языке нашего города, который в поэзии будет более понятен, чем любой другой, так сказать, в быту. Мы научились понимать, что может и должен извлечь человек из своего положения и что именно различия определяют наше место, связывают нас с окружающим неисчерпаемым миром в тот строгий порядок, который называется – Город.