Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

«Зачем мне нужно было пить до конца? — начал он казнить себя. — Мог бы, как все, только отпить. А то — раз! И все выпил!»

Второй бокал он пить не стал — пригубил только, на что мать ему еле заметно подмигнула. Сережка понял ее и решил дальше вообще к бокалу не прикасаться.

Разговор за столом продолжался. Павел Андреевич шутил, много смеялся, заражая всех своим настроением. Таким Сережка его еще никогда не видел и, поглядывая на мать, радовался тому, что ей тоже было весело.

Между прочим, разговор коснулся и картины.

— А как она будет называться? — спросила Надежда Петровна и испугалась своей смелости.

— Как?.. Откровенно говоря, я и сам еще не знаю, — ответил Павел Андреевич. — Да и картины, собственно, еще никакой нет. Есть только эскизы. Сейчас покажу!

Все пошли в другую комнату. Шелестя бумагами, художник пояснял:

— Это первые наброски… Это уже потом. Это тоже…

Глаза Надежды Петровны засветились, морщинки разгладились, и она уже не скрывала своей гордости за сына.

«Не такой уж он пропащий человек, мой сын», — снова подумала она и обняла Сережку за плечи.

Он не сопротивлялся, а даже легко прижался к ней, и она почувствовала тепло его тела.

Потом все опять сидели за столом и разговаривали. За окном темнело. Солнце только что село за горизонт, закрытый здесь, в центре Москвы, плотной стеной каменных домов, но как всепобеждающая хозяйка природы напоминало о себе в высоком отсвете облаков. Легкий ветерок играл с тюлевой занавеской, прячась в ее многочисленных складках, шевелил на подоконнике цветы.

Неожиданно небо рассветилось. Раздался сильный выстрел.

— Салют! Салют! — воскликнули все почти одновременно и двинулись со своих мест.

В Москве начался первомайский салют. Он хорошо был виден здесь, с пятого этажа, гораздо лучше, чем из их комнаты, с балкона и даже с пожарки. Может быть, потому, что совсем недалеко был Кремль, а из Кремля, как знал Сережка, всегда стреляли самыми красивыми ракетами. Так, во всяком случае, говорили у них во дворе.

После салюта они пили чай, и наконец Надежда Петровна сказала:

— Уже поздно. Нам пора…

Когда вышли на улицу, там уже был глубокий вечер. Светили фонари. Их свет ярко ложился на незапыленную еще листву майских деревьев и смешивался с темнотой прилегающих дворов.

— Может быть, пройдемся немного? — предложила Вера Николаевна. — Вечер-то какой хороший…

Все согласились и направились к Никитским воротам. Слева остался памятник Тимирязеву. Пошли по Суворовскому бульвару.

— А здесь жил Гоголь, — сказал Павел Андреевич, показывая на небольшой дворик справа. Сережка даже замедлил шаг.

— А правда, что Гоголь сжег свои книги? — спросил он, вспомнив, что совсем недавно кто-то сказал об этом в школе. Надежда Петровна смутилась.

— Ты что, Сережа?! — глядя почему-то на Павла Андреевича, возразила она.

Но Сережка действительно слышал недавно на перемене, что Гоголь что-то сжег, потому и спросил. Павел Андреевич пояснил:

— Не все книги. А только свою поэму «Ганц Кюхельгартен» и вторую часть «Мертвых душ».

— А почему?

— Счел, что это плохо написано.

«Зачем же так делать? — удивился Сережка. — Сначала писать, а потом жечь?»

Незаметно дошли до Арбата.

— Ну, теперь мы здесь быстренько на троллейбусе, — сказала мать. — До дома нам прямая дорога…

Они распрощались.

Народу в троллейбусе было много, ведь праздник еще продолжался. Однако они с матерью все-таки сидели. Сережка смотрел в окно, а Надежда Петровна о чем-то думала. На Смоленской, громыхая палкой, в троллейбус вошел инвалид. Сережка уступил ему место. Подвинулась ближе к краю сиденья и Надежда Петровна. Инвалид проехал две остановки и, так же громыхая палкой, вышел.

— Мама, а почему к нам больше не приезжает Максим Матвеевич? — спросил ее Сережка, когда они уже почти подъехали к своей остановке. — Он что? Обиделся на меня? Да?

Она отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо ответила:

— Приедет…

В мае в саду, как и прежде, распустились тополя. Как и раньше, они покрыли себя маслянистой листвой, весело шевелившейся под дуновением ветерка.

Сбегая как-то по лестнице через две ступеньки, Сережка догнал Кольку. Мальчик шел с портфелем и скрипкой.

— Чего это ты?.. — кивнул Сережа на черный футляр.

— Сегодня утренник будет в школе, и я выступаю…

Они вышли из подъезда вместе, и Сережка даже придержал дверь, чтобы она, не дай бог, не ударилась бы о Колькину скрипку.