Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

– Что положено, Познань? – спросил раввин. – Забудь про похороны. Ты пока вообще не имеешь права оплакивать сына.

Какой ужас, какой кошмар – до чего противно бояться соседей! Квартиры одна над другой – до чего это противоестественно. Разве так должны жить люди? Вот с какими мыслями Качо влетел в кабину лифта, нажал кнопку первого этажа, закрыл двери. И что хуже всего, никогда не поймешь, дома они или нет – дверь всегда открыта.

И вот – на тебе – его окликнула Лилиан:

– Подержи лифт, подержи!

Качо поморщился. Сделать вид, что не услышал? Нет, так нельзя. Качо мучила совесть. Вроде он ни в чем не виноват, а вместе с тем и виноват. Двери того и гляди сомкнутся, но Качо их раздвинул, вцепился в ручку двери и не сводил с нее глаз. Лилиан вошла в лифт, и он почувствовал: она, скрестив на груди руки, смотрит на него. Вот тебе и поездка в лифте, один этаж – один год жизни долой.

Лифт тронулся, Качо искоса глянул на Лилиан и кивнул. Настоящая пытка, но они же соседи.

Как ни странно, никакой неприязни он не почувствовал. Наоборот, Лилиан вела себя дружелюбно. Качо расправил плечи, приосанился, поднял глаза на Лилиан.

– Есть новости, – спросил он, – о Пато?

Только бы не бухнуться в обморок, подумал Качо. Лилиан скривилась – или это она так улыбнулась?

– Все хорошо, – сказала Лилиан. – Где он, уже известно. Его нашли. Так что теперь недолго. Скоро будет дома.

Внесем ясность сразу – это девушка. Если мы нашли длинное, худощавое (и еще живое) тело, не надо думать, что это Пато. Сделать такую ошибку проще простого. Парней нынче не отличишь от девушек – длинноволосые, сутулые. Впрочем, в данном случае осанка роли не играет. Девушка лежит, на нее давят стены, дышать нечем. Вот она шевельнула ногой, перевернулась на бок. Камера – узкий пенал с низким потолком, лежишь, как на столе в морге. Может, ты и правда уже умер?

Заключенная, девушка лежит на койке, где спал мужчина. Она это чувствует, в воздухе витает запах ее предшественника. Впрочем, здесь пахнет не только Пато. До него на этой койке лежал кто-то другой, а до того тоже кто-то лежал, и следы их пребывания здесь смешались, переплавились через их дыхание, их дыхание сгустилось, затвердело, нагрело воздух, создало свою атмосферу, связало прошлое с настоящим. Если считать, что одно вытекает из другого, если это время бесконечных пыток и убийств рассматривать как цепь событий, тогда можно сказать, что Пато где-то здесь – даже до того, как она нашла то, что он оставил.

Девушка еще не знает, где она, что ее ждет. Прошлого нет, жизнь раскололась на «до» и «после», упростилась до «выше» и «ниже». То есть она уже не связывает себя со своим именем, с прошлым, в котором была учеба, друзья, семья, собака, последняя прочитанная книга. Девушка и представить не могла, что, оказавшись среди пропавших, она захочет пропасть сама, стать соучастницей своего перехода к небытию. Быть такой, как прежде, – невозможно. Это все равно как стать совсем-совсем старой, когда из всего, что у тебя было, осталось только тело, и сосредоточиться не на чем, кроме как на «мне холодно» или «мне жарко», «хочу есть» или «сыта» и – главное – «больно» или «не больно».

Когда девушка говорит вслух: «Я хочу умереть» или «Дайте мне умереть» или «Убейте меня сразу», – эти слова ничего не значат. Это рефлекс, своего рода тик. Бывает, ее тянет сказать так, когда ее пристегнут к пыточному столу в одной из шлакоблочных комнат, и ей верится, что именно этот палач поставит точку, стоит ей попросить его внятно и громко или сказать, что он зря старается, тогда палач повернет пару ручек, сделает ток сильнее – и все кончится.

Место, где ее держали раньше, скорее напоминало дом, чем темницу. Там можно было пообщаться, поболтать, иногда их кормили вместе, хоть и под наблюдением. Она спала на койке в крохотной комнатушке с окном, а как-то раз ей разрешили выйти наружу и целый час постоять под солнцем. Все там были осведомлены лучше, чем она, и, когда могли, делились с ней тайком полезными сведениями, но они пропадали, то и дело менялись. Сведения эти почти всегда были противоречивыми, одно исключало другое, они распространялись по всем камерам. Одна девушка, с удивленными глазами и впалым животом, сказала, что, когда ее арестовали, она была на девятом месяце, а другая – у нее живот был как раз такой, будто она на девятом месяце, – клялась, что попала сюда девственницей, девственница и сейчас. Ходили слухи – и девушка им верила, – что отсюда никто не выходит, но потом появился парень, которого два раза освободили и два раза арестовали. Это у него она набралась местных словечек, и когда ее перевели сюда, она уже знала – пыточный стол будет из нержавеющей стали, а ее камеру называют «трубой». Неизменным было одно – все утверждали, что ни в чем не виноваты. Так думала и она, и в голове у нее не укладывалось, что эти люди, все вместе и каждый в отдельности, жили в том же кошмаре, что и она. Жизнь в трубе словно отняла у нее память, и это помогало, пока она не нашла записки. Тот парень, из последнего их места заключения, рассказал ей, что такие записки называют «карамельками», потому что, когда тебя куда-то переводят, их надо проглотить. А она подумала: может быть, карамельки они потому, что, если ты совсем одна и вдруг находишь такое сокровище, – нет ничего слаще. Но вот как понять, когда их следует проглотить, ведь она никогда не знала: переводят ее из трубы в другое место, отпускают на свободу или ведут на смерть – и надо ли в таком случае уничтожить записки? Но мертвые никогда не возвращались, поэтому, как поступить, она не представляла.