Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

А потом мы смеемся. Мы хихикаем и катаемся по кровати, вспоминая технику и исполнение. Истерично. Глупо. Идеально в своей отчаянности. Сами над собой посмеиваемся.

– Нет секса лучше, чем на волоске от смерти.

Мы закуриваем сигарету – голые, запутавшись в простынях. И снова мы не узнали бы себя по телевизору.

Инбар ушла на работу и пригласила Линн – проследить, чтобы я встал и поехал в город выпить кофе в своем кафе. В то же самое время, за тем же столиком, желательно из той же чашки.

Ничто не должно нарушать привычный распорядок.

– Часть здешней жизни, – говорит Линн.

Поэтому Инбар ее и пригласила. Она считается с мнением Линн, американки с израильской чуткостью. Линн фотограф, занимается репортажной съемкой и после каждой трагедии мчится снимать по горячим следам.

Главная зевака, как мы ее называем. У нее взгляд соглядатая. Наша Линн наполняет охочие до картинок утробы американских электричек и уголков быстрого питания.

– Я призрак, – говорит Линн. Мрачно, но со сдержанным возбуждением спортсменки. – Невидимка. Люди проходят сквозь меня. Наверно, я в какой-то миг даже невесомой стала – выбирала невероятные ракурсы. Воспарила над толпой. Мой материал все утро крутят. – Она снимает крышку с использованной кассеты для пленки, вытряхивает содержимое на ладонь. – Надо бы тебе сходить со мной как-нибудь, просто опыта ради. Стоишь среди буйствующей толпы, справа и слева от тебя падают люди. Арабские дети бросают камни, «коктейли Молотова». Израильтяне отвечают им слезоточивым газом и резиновыми пулями. Бардак. А ты двигаешься, скользишь среди всего этого как долбаный призрак, выхватываешь души, останавливаешь время. Парнишка подпрыгнул, выгнулся, смотрит в небо. Бросает назад канистру с газом, и змейкой – длинный дымный след. Поэзия. Но не вчера. Вчера хреново было.

– Это не по мне, – говорю я ей. – Я рос за городом. У меня есть электрическая попкорница. И коллекция фирменных майлековских [85] «Майлек» – американская фирма – производитель спортивного инвентаря. клюшек для роликового хоккея.

– Прими две, – говорит она и бросает мне в чай две оранжевые капсулы. – Выпей.

Я так и делаю.

– Две до съемок и две после того, как отправлю пленки. Если образ возвращается и преследует меня, принимаю еще одну. Защитный люк для организма. Если перебор, просто отсыпаюсь. И в знак благодарности на другой день, сразу как проснусь, иду в Старый город. Останавливаюсь на каждом углу, молюсь во всех святилищах подряд. Таков мой секрет: я ничейная. Ни одному богу не отдаю предпочтения. И снова и снова подтверждаю – я ничья.

– И это делает меня невидимой. Таким образом я ухитряюсь проходить по самому средоточию конфликта, чтобы смотреть, смотреть и смотреть, а потом собираю образы и ухожу. Невредимая. Призрак. Ощутимый, но невидимый. Вот в чем штука.

– Оставаться в живых, – говорит она, – означает никогда не отворачиваться и никогда не принимать чью-то сторону.

– Я не смотрел туда, не хотел кошмарных снов. Я обошел стороной, чтобы не видеть.

– Это неважно. Имеет значение не как ты смотришь, а расстояние. Сам факт – ты открыт смерти. Тот же принцип, что в радиации или химиотерапии. Ты открыт такому количеству смертей – вот что уберегает тебя от смерти.

– Я от этого постарел, – говорю я.

– Отлично, – говорит она. – Умудренность – штука неплохая, своего рода опыт. Иди и изобрази экспата в своем кафе. Острого на язык наблюдателя, рассказчика военных баек. Подними бровь и попроси плеснуть рома в кофе. Не обращая внимания на погоду, надень большой мешковатый свитер. Ущипни официантку за задницу.

Меня воспитывали на традициях. Виды священного Иерусалима, далекого, как рай. Такого драгоценного, что Господь пощадил его, когда насылал на землю потоп.

Я могу показать вам долину, где Давид убил Голиафа. Прочесть наизусть любовные песни, написанные его сыном Соломоном. Тринадцать раз он был осажден и двадцать раз завоеван. Я могу провести вас по улочкам Старого города и про каждую из них рассказать историю.

Это мои знания. Книжные. Я думал, что выучил все про Иерусалим, а оказалось, мои представления очень и очень устарели.

Я иду по улице, окна тут пустые, стены почернели. Булыжник отполирован до блеска. Даже ветви деревьев и крыши домов почистили. Каждый пятачок, где лежало тело, отмечен свечами. Пятьдесят здесь, сотня там. Временные маячки перед тем, как появятся памятники.

Я направляюсь к кафе. Киваю владельцу, смотрю на всех этих людей снаружи – они позируют перед камерами, друг перед другом, давая понять, что способны прожить этот день как ни в чем не бывало.