Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

В воскресенье Дов-Биньямин на работу не пошел. Сложив после молитв талес и ощупывая вышивку на мешочке для талеса, он вспоминал тот день, когда Хава преподнесла ему этот мешочек в качестве свадебного подарка – такой же подарок получил в свое время от его матери отец, а еще раньше – дед. Любуясь рукодельем, Дов тогда гадал: сколько же долгих часов провела она с иголкой в руках, чтобы этот узор вышить? А теперь подумал: вряд ли она еще когда-нибудь удостоит его такого внимания. Спрятав талес и застегнув мешочек на молнию, Дов-Биньямин сунул его под мышку. Он всегда брал его с собой в шул, хотя ему там отвели место для талеса.

Утро выдалось удушающе жарким: хамсин накрыл Иерусалим. Дов-Биньямин надел свой самый легкий сюртук, но от жары ощущение было такое, словно он из самого толстого сукна.

Проходя мимо телефонов-автоматов, он подумал, не позвонить ли на работу, придумать какую-то отговорку, а то и просто сказать правду. «Видишь ли, Шая, – скажет он, – я стал призраком в своем доме и даже не знаю, кто починит мой мешочек для талеса, когда он порвется». Телефонная карточка осталась в бумажнике, который он забыл на столике в прихожей, как объяснить это Шае, только что вернувшемуся с шабоса, от знойной жены и детей мал мала меньше?

Дов пошел дальше по Яффской улице в сторону Старого города. Когда он бродил по этим переулкам, на душе всегда становилось легче. Спокойствием веяло от иерусалимских камней и бесконечных стен, от незыблемости всего, что вокруг. Он чувствовал родство с древними жителями этого города, в их борьбе искал он ответы на свои мучительные вопросы. В последнее время ему стали ближе библейские герои, нежели люди, рядом с которыми проходят его дни. Страсти царя Давида стали для Дова реальней, чем пустые проблемы Шаи и других мужчин из мебельного магазина.

Петляя по улочкам Еврейского квартала, он собирался дойти до Стены, прочесть Тегилим [78] Книга псалмов ( ивр .). , а потом от отчаяния – написать записку и сунуть ее в щель, как какой-нибудь турист в картонной ермолке. Но вместо этого угодил в толчею под Дамасскими воротами. Арабская старуха сидела, ссутулясь, над ящиком с плодами кактуса. Очистив сабру [79] Сабра – ближневосточное название кактуса-опунции. кухонным ножом, она дала маленькому мальчику его попробовать. Ребенок побежал прочь, разинув рот: в языке торчала колючка.

Дов-Биньямин крепче зажал мешочек с талесом, стал проталкиваться сквозь толпу. И вернулся в Меа Шеарим [80] Один из районов Иерусалима. В нем живут ортодоксальные евреи. через Восточный Иерусалим. Ну и пусть бросают камни, думал он. Хотя никто не бросал. Никто даже внимания на него не обратил, разве что уступали ему дорогу, пока он мчался к своему ребе за советом.

Староста Меир сидел на пластмассовом стуле за пластмассовым столом в своей приемной.

– Не работаешь сегодня? – сказал Меир, не поднимая глаз от бумаг: он перебирал их, складывал в стопки.

Дов-Биньямин сделал вид, что не слышал вопроса.

– Ребе на месте?

– Он очень занят.

Дов-Биньямин направился к чайнику, налил в кружку горячей воды, размешал целую ложку нескафе.

– Как насчет того, чтобы не доставать меня сегодня?

– А кто достает? – сказал Меир. Он отложил бумаги, встал из-за стола. – Я только хотел сказать, что воскресенье день тяжелый: полтора дня не работали.

Он постучался в дверь ребе и вошел. Дов-Биньямин произнес благословение над кружкой, отхлебнул кофе и, стараясь не облиться, присел на пластмассовый стул. Кофе чуть притупил жару, которая, как и Дов, плотно угнездилась в комнате.

Ребе склонился над своим штендером и закачался так, что казалось, он вот-вот упадет.

– Нет, это нехорошо. Очень плохо. Совсем плохо. – Он снова облокотился на кафедру и так и стоял. Эти его движения напомнили Дову недавний сон – там рокотали моторы и на полке раскачивалась ваза (там еще была синяя стеклянная ваза). – А развестись не хочешь?

– Я ее люблю, ребе. Она моя жена.

– А Хава-Бейла что?

– Она, слава Богу, даже не заговаривала о том, чтобы жить раздельно. Она ничего не требует, только хочет, чтобы я ее не трогал. И тут, похоже, змея начинает кусать собственный хвост. Чем больше она меня отталкивает, тем больше меня к ней тянет. А чем больше меня к ней тянет, тем решительней она мне отказывает.

– Она тебя испытывает.

– Да. В каком-то смысле, ребе, Хава-Бейла подвергает меня испытанию.

Потянув себя за бороду, ребе снова налег всем весом на кафедру, так что она заскрипела. И заговорил по-талмудически распевно: