Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— Что же делать? Что же делать? — мычал Джон, обращаясь в пространство.

Чикин, согласно роли злодея, нахмурился, как океан перед всемирным потопом, чуть похрустел челюстями (попутно ощутил, что новый «мост» шалит и дантистам в поликлинике КГБ еще далеко до цековских высот), и пальцами прошелся дробью по полировке стола.

— Нам придется пойти на нарушение советских законов, чтобы спустить на тормозах ваше дело. Это мы можем сделать лишь в том случае, если вы тоже пойдете нам навстречу. От вас потребуется немногое: честное сотрудничество, разумеется, тайное… — к концу этого невыразительного экспозе Чикин неимоверно устал от роли злодея и думал: чем же все это закончится? Красивое лицо англичанина скривилось в дьявольской судороге, и он, словно Ворон у Эдгара По, неожиданно проорал:

— Никогда! Никогда!

Этот крик, словно плетью, хлестнул Чикина, к лицу прилила кровь, он набычился и покраснел, таким Громов никогда не видел своего обычно бледного босса.

— Молчать! — тенор сорвался на визг. — Молчать, бля! (вспомнил какой-то военный фильм, кажется, «Радугу», там гестаповец пытал партизанку) — и Чикин, вне себя от праведного гнева, расстегнул портфель и вывалил из него на стол кипу фотографий, они рассыпались в разные стороны. Джон и под, и над, и с двумя, и с тремя, и с полузакрытыми глазами в экстазе, и с широко раскрытым ртом, и с улыбкой блаженства, и в прочих безобразных видах. Он и смотреть не стал — сразу понял, пот лил по лицу, заливал глаза.

— Никогда!

— Превосходные фотографии! — не терял темпа Чикин, выдержав малую паузу. — Если желаете, можем показать вам и кино. Если мы вам не нравимся, то разошлем фотографии вашим друзьям, на службу… (пауза, пауза). Особенно будет рада ваша мама, когда получит их по почте!

Чикин почувствовал себя совсем гадом, слава Богу, что его не видела сейчас Капитолина, педагог и женщина твердых правил, она такого не перенесла бы, наверное, подала бы на развод. О, Капитоша, верная жена чекиста, всюду сующая свой нос, усекающая быстро все ошибки и прегрешения супруга, постоянно проверявшая его карманы в поисках спрятанных денег (или кондомов), фиксирующая любой волос на его одежде… О, Капитошка, всегда готовая написать в партком на мужа и излить несчастную душу! Чикин разволновался, и сердце его заколотилось. Стенокардия? Почему вдруг? Неужели от вида этих похабных фоток?

Уоррен плакал, всхлипывал, как маленький, и вытирал глаза очень модным носовым платком, совсем не соответствующим драматичности ситуации. Тут включились силы добра, извлекли из ящика стола привозной скотч «Грант», налили немного, подбавили воды, пододвинули поближе к сидящему Уоррену и попытались обволокнуть.

— Вы подумайте, вот мой телефон, — вкрадчиво говорил Громов, — мы всегда вам поможем, и вы будете продолжать встречаться с вашими друзьями…

— Вы подлецы! — Джон обливался слезами. Он вскочил, но вдруг сдавило грудь, плеснуло в голову, и он рухнул на пол, вызвав суматоху. Чикин, воспитанный в традициях коммунистической морали, попытался было сделать ему искусственное дыхание, но потом вспомнил, что не совсем приличествует передавать кислород из генеральского рта в педофильные уста, и вызвал подчиненных. Перенесли на диван, взбодрили нашатырным спиртом, вывели из дачи на дорогу, где, к счастью, попалось такси (естественно, дежурная оперативная машина). Прямо у подъезда он столкнулся с Мэгги.

— Джон, привет! Вы не хотите ли… — она осеклась, увидев его смертельно бледное лицо и красные, заплаканные глаза. — Что с вами, Джон?

Он слабо улыбнулся и прошел к себе. Что делать? Все кончено, финита ля комедиа, позорное увольнение, скандал, что делать, что делать? Прямо пойти к послу и исповедоваться. Он все поймет, конечно, будут неприятности, его отошлют обратно в Англию и, наверное, уволят, но сделают это тихо. Только к послу!

Решительно привел себя в порядок, позвонил в резиденцию посла и осведомился о местонахождении его превосходительства. Обнаружилось, что оно отдыхает на подмосковной даче (мелькнуло: вдруг на той же!) и осчастливит персонал своим появлением лишь в понедельник утром. Взглянул в окно, мрачная, тяжелая, как чугун, ночь, проклятая Москва, выхода не было, прилег на тахту и закрыл глаза. Все равно позор! Не посол, так его приближенные разболтают обо всем по посольству, все будут пялить на него глаза, хихикать между собой и шептать: «Вот идет выдающийся педераст, который спутался с такими же ублюдками из КГБ и чуть не продал старую добрую Англию!» Достал из письменного стола пистолет, взвел курок, решительно приставил дуло к виску, но палец словно онемел. Бросил пистолет, упал на постель и зарыдал. Что делать? Может, признаться во всем Барнсу? Да разве поможет этот оксфордский хлыщ?! Шума и позора будет еще больше. Что делать? Нет, в доме находиться невозможно, нечем дышать, он тут сойдет с ума…