Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Однажды во время захода очередного туристского судна к нему пришел капитан в сопровождении пожилой англичанки.

— Эта дама хочет тебя видеть, Львович! — сказал капитан добродушно. Человек он был смелый, ветеран и пьяница, не боявшийся никаких контактов с иностранцами и уважавший Игоря за жизнь и работу в Англии.

— Какой у вас чудесный английский язык! — сказала англичанка, с трудом скрывая свое удивление всем видом этого странного человека. — Меня просили передать вам посылку.

Он поблагодарил, схватил коробку и помчался домой, боясь уронить груз. Руки дрожали, когда он судорожно распечатывал посылку. Наконец он вытащил банку супа из бычьих хвостов, железные коробки с «Эрл Грей», стопку приложений к «Обсерверу» об искусстве, несколько пачек табака «Клан» и большую бутылку «Джонни Уокер» с черной этикеткой. Там же лежали фотография уже повзрослевшего сына и записка, которую он прочел вслух:

Подписи не было. Он свинтил головку виски, налил полный стакан и залпом отправил в рот, вслушиваясь, как жидкость течет по пищеводу, согревает желудок и кровь. Затем набил трубку присланным табаком и, откинувшись на стуле, долго блаженствовал, поглядывая то на записку, то в темное окно. Еще раз ощупал все подарки, даже понюхал «Обсервер», от него пахло типографской краской, сугубо английской. Затем он деловито нашел толстый железный крюк, вбил его в стенку, разыскал толстую веревку, закрепил один конец на крюке, из другого сделал петлю, набросил себе на шею, встал на стул и двумя ногами отбросил его. Но крюк вылетел из стены, Игорь упал на пол и заплакал от обиды. Выпил еще виски, вчитываясь в записку со стихом Роберта Бернса, взял ее, вышел из дома и решительно двинулся к Волге.

Он вступил в мутные воды, медленно шагая по илистому дну и думая, что по Пикадилли по-прежнему медленно идут красные двухэтажные автобусы, а в пабе на Бейкер-стрит навсегда засело изваяние Шерлока Холмса с трубкой в зубах и в причудливой шляпе. Ему стало жаль, что уже никогда он не увидит ни Лондона, ни Джейн, ни сына, но он шел и шел, пока вода не подступила под горло и не накрыла его с головой. Бумажка с расплывшимся текстом прощально дрожала на мелких волнах.

Расстаться нам велит судьба…

Проснулся я на рассвете, чайки тонко поквакивали за окном, корабль чуть покачивало на волнах, в иллюминаторе маячил кондово-деревянный Козмодемьянск, очень напоминавший городок, где закончил жизнь герой новеллы Тетерева. В каюту осторожно постучали. По тональности мягких, но хватких пальцев я понял, что это Марфуша с очередным рапортом. Так оно и оказалось. Ты не представляешь, Джованни, как приятно выслушивать рапорт рано утром, на Волге, так сказать, на коровьем реву. Твоим итальянцам, не говоря об американцах, этого не понять: вы давным-давно променяли здоровую первобытность на судорожные ритмы цивилизации, и теперь уже ничто вас не спасет — ни бег рысцой, ни борьба с курением, ни маниакальное воздержание от алкоголя; ничего не спасет, утерян навеки вкус к женщине, ощущение женщины, и хоть сто презеров натягивай, все равно подхватите СПИД, никуда не деться, и удовольствия никакого — один страх… Ужасно жить на Западе, воистину ужасно. Кто-то из наших классиков написал: «У них в Европе темно, как в попе, там волчий пир. У нас же сладость, восторги, радость, любовь и мир». Вечная песня всех русских. Я встал и тихо спел старый партийный гимн «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!»

Доклад Марфуши после непримечательного постельного ритуала вертелся вокруг Гуся, который, оказывается, нарочито зевал во время рассказа Тетерева, рассеянно глядел по сторонам, затем тихо встал, подтянул брюки и, стараясь не шаркать, слинял с общего горизонта, — признаться, я этого не заметил, увлеченный жаркими импульсами бедра той же Марфуши. Как отследили многочисленные глаза и уши, насованные по всему кораблю, немец спустился по винтовой лестнице на свою палубу, прошел мимо задранного Монблана моющей палубу Марфуши, на миг задержался у своей каюты, тихо открыл ее, обернулся, всмотрелся в темноту и вдруг влез в соседнюю каюту Тетерева, не подозревая, что на гордости агентессы растут перископы, и она, как выразился бы Дали, постоянно пребывает в состоянии интеллектуальной эрекции. Что он там делал? Послушал тетеревский радиоприемник «Зенит», видимо, последние известия. Забавная любовь к новостям. Вернулся к себе в каюту, достал машинку «Филипс» и аккуратно подстриг свой лобок, так, кажется, называется то место, к которому прикреплено нечто более существенное. Необычно, не правда ли, Джованни? Даже загадочно.