Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

Я опустил руку в трещину, чтобы выудить оттуда передатчик, а вытащил полную пригоршню драгоценностей. Значит, в стихах все было правдой. Мне не терпелось сообщить мистеру Омару, что я ошибался и «Пришествие пиратов» не такое уж вранье и чушь. По крайней мере, стих 4 содержит зерно истины.

Это похищенные сокровища моа: нефрит, речной жемчуг, гребни из китового уса. Расщелина поглотила наши передатчики, но вернула нам старую пиратскую добычу. Я выгреб целую кучу нефрита. Древние святыни моа наши предки переплавили в безликие нефритовые слитки. Там были и монеты, желтые и красноватые. Вероятно, они пролежали здесь более ста лет. На их ледяной поверхности были выбиты портреты предводителей моа. И никого из тех, кого мы прославляем в «Пришествии пиратов». Их пол уже было не определить – на позеленевшей меди были видны лишь высокие воротники, гордые носы и толстые, похожие на спаржу косы. Мужчины и женщины из прошлого, не попавшие в наш гимн. Но я бы предпочел чудо, от которого нам было бы больше пользы.

– Рэнджи, иди сюда!

Я начал истерически смеяться, содрогаясь всем телом, превратившимся в стучащий от холода зуб.

– Мы поделим клад поровну, половина мне, половина тебе…

Но Рэнджи даже не прикоснулся к сокровищам. Схватив его за локти, я крутанул ему руки, заставив раскрыть ладони, и положил в каждую по куску нефрита. Одного этого достаточно, чтобы он стал главным смотрителем кладбища. И тогда Рэнджи сможет нанять на работу Диггера Гибсона. Если, конечно, вернется домой.

– Возьми, это твое! – закричал я. – Твое, твое, ты понял?

Какой маленький и холодный капитал. Рэнджи уронил его в снег. Он бы предпочел держать в руках мех своего медведя. А я бы лучше нашел отца.

Я попытался вспомнить «Пришествие пиратов», но, к своему ужасу, обнаружил, что в голове у меня ничего не осталось. Ни музыки, ни слов, лишь пустое белое пространство. Над нами сверкало солнце. Стены ледяной пещеры стали таять, но так тихо, что я уже ничего не слышал. Я поймал языком холодную каплю. По стенам потекли струйки воды. Это был снег, который выпал в 1947 году, в 1812 году или еще раньше. И теперь он капал, словно человеческие слезы. Рэнджи опустился на снег напротив меня. Таявший на солнце лед превращался в острые клыки и длинные голубые лезвия кос.

– Ну что, ты счастлив? – прошипел я. – Теперь нас уже никто не спасет.

Но Рэнджи не выглядел счастливым. На его лице застыла угрюмая маска. Я подумал, каково это – ненавидеть всех, кроме мертвого медведя. Мне стало страшно. Я представил, как убитый медвежонок живет внутри Рэнджи, зубастый и преданный, его единственная в мире любовь. Диггер Гибсон не должен был его усыновлять. Кто захочет спасения, если это лишь возвращение к такому отцу?

Я прижался щекой к полупрозрачной стенке пещеры. Вода внутри шептала: «Ты здесь умрешь – никто не знает, где ты…» Любое место может стать моей могилой. Не хватает только тела. «Это нечестно», – подумал я, и мне стало обидно, что у меня не будет похорон с цветами, скорбящими родственниками и так хорошо мне знакомым материнским горем. И никто из родных и любимых не придет на могилу. «Нашел о чем жалеть», – осадил я себя.

Я отшатнулся от коварного шепота тающей воды. Что за вздор лезет в голову? Я вовсе не хочу умереть на этом леднике. И не напрашивался на эту аварию. Внизу под нами земля вращается вместе с льющейся водой. В долине легко забывается, что земля движется, и мы ходим как бы по замерзшей реке. Но здесь на высоте я слышу, как это происходит. Сотни тонн воды тают в сердце ледника и с ревом крушат лед, отправляя в море айсберги. Даже сейчас мы движемся прочь от долины Вайтити. И я вдруг почувствовал, что отдам все, чтобы очутиться в нашей кухне вместе с мистером Омару, сочиняющим небылицы про моего отца. И готов заплатить любую цену, чтобы, открыв глаза, оказаться на Ледяном амфитеатре и петь в хоре, стараясь как можно дольше тянуть ту самую ноту.

А потом я стал представлять себя героем. Это мое сольное выступление. Если я смогу спеть гимн один, то люди у подножия ледника услышат его и придут на помощь. Передо мной возникло помятое лицо мистера Омару, и я направил на него всю свою злость. Запел таким высоким голосом, что у меня застучало в висках. Выше, еще выше. Мои легкие трудились на износ. Та самая нота парила надо мной, маня и ускользая, круглая и светящаяся, как солнце, на которое смотришь со дна реки Вайтити. Мой голос тянулся вверх, словно руки, отчаянно борющиеся, чтобы выплыть на поверхность. Интересно, а у Рэнджи все происходит так же? И его немота означает, что он погрузился в воду несколько глубже остальных и уже не надеется выплыть?