Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

– Готов.

С силой, какую я в себе не предполагал, я вместе с Эммой забрасываю Мериноску в темноту омута. Она с леденящим кровь звуком плюхается в воду, повернувшись к нам своим белым животом. Мы в угрюмом молчании смотрим, как она исчезает под водой. Интересно, что из всего этого Энни будет помнить завтра утром?

Вернувшись в домик, я восемнадцать раз мою руки. Потом тру их мочалкой. Снова мою. Бужу Огливи, выволакиваю его наружу и прислоняю к мокрой стенке. Ладони у меня горят.

– Зачем ты ей соврал? – шиплю я. – Хотел, чтобы подумали на нас?

– Господи, Элайджа, – вздыхает Огливи, отшатываясь от меня. – Да уймись ты. Я давно собирался тебе сказать. – Лицо его приобретает страдальческое выражение.

– Что именно?

– Наверное, я начинаю выздоравливать. Наши сны, все эти пожары… – Он пожимает плечами. – Я их больше не помню.

Мои руки сползают с его плеч.

– Что?

– Нет, меня, как и раньше, лихорадит и все такое прочее, – быстро произносит он. – Я просто не помню этих пророчеств, ясно?

– Нет, не ясно. Ты просто жулик! Значит, ты мне все лето врал?

Наш лагерь делят множество демаркационных линий: те, кто не может спать по ночам, и те, кто спит слишком много; те, кто контролирует свой мочевой пузырь, и те, кто на это неспособен; те, кто бьется головой о спинку кровати, и те, кто лежат неподвижно, словно мертвые. Теперь нас с Огли разделяет целая пропасть между теми, кто помнит свои сны, и теми, кто все напрочь забывает.

– Разве ты не видел сон о Дороге слез, когда индейские скво вмерзли в лед?

Огли качает головой.

– А наводнение в Уре с утопшими шумерами?

Огли пожимает плечами.

– А как насчет извержения вулкана в Перу в 1734 году?

– Послушай, Элайджа, но ведь это здорово.

– Еще бы не здорово!

Я ударяю кулаком в стенку домика, чувствуя себя полным дураком.

– Ты выздоравливаешь! Ты не помнишь свои сны! Да это просто замечательно!

Я часто моргаю, радуясь, что сейчас темно.

– Правда, Огли. Я очень за тебя рад.

Он облегченно вздыхает:

– Ладно, пошли спать. Я постараюсь сосредоточиться и, может, что-нибудь вспомню.

– Нет, Огли, – возражаю я. – Я ценю твои благие намерения, но со снами этот номер не пройдет. Иди, спи без меня. А я еще немного поброжу, – добавляю я, поворачиваясь к лесу.

– Ты снова туда пойдешь? – кричит Огли мне вслед. – После того, что мы там видели?

Ты хочешь сказать, после того, что я там видел? – стучит у меня в голове. Одиночество пронзает мой мозг. В душе я ненавижу Огли за его забывчивость. И больше всего за то, что от него здесь ничего не зависит: просто его проблемы со сном исчезли, будто обычная простуда. Мне не за что его винить. Теперь Огли будет просыпаться с легким сердцем, а я до конца жизни стану считать мертвых овец.

Сейчас я вяло бреду через лес, тихо похрустывая листьями. Восторженное чувство страха куда-то ушло. Листья как листья. В темноте привычно светится скучное озеро. Наткнувшись на индюшку, я останавливаюсь и бросаю в нее веткой. Забираюсь в корзину воздушного шара и сворачиваюсь там, как младенец в утробе. Теперь, когда я один, мне страшно дергать за шнур. С Эммой, по крайней мере, я мог чувствовать тепло человеческого тела.

Где-то вдали блеет Муфлонка, наша последняя овечка. Интересно, сегодня ночью Энни продолжит охранять ее, босиком прочесывая лес в поисках собак? Мне жаль Энни, пребывающую в плену своей бешеной мании. Но еще больше мне жаль Муфлонку. Она-то остается наедине с Энни.

Мои веки начинают слипаться под тяжестью дремоты, предвестника пророческих снов. Я вздрагиваю и вытягиваюсь на дне корзины. Потом просовываю пальцы в прорехи между ивовыми прутьями, чтобы ухватиться за острые края реальности. В голове у меня пузырится омут, и в каждом пузыре заключена крошечная картинка из прошлого: Огливи, забросивший журнал сновидений; пустые глаза Энни, в которых отражаются призрачные собаки; белый живот Мериноски, всплывающий из омута. Мне никогда не снились пророчества о собственном прошлом. Непонятно, как здоровые люди вообще могут спать, если во сне ты всегда заглядываешь в свой собственный омут? Огливи меня избаловал. Я почти забыл, что значит оставаться один на один со своими снами. Стеклянный шар надо мной начинает барахлить. Он прерывисто мигает, и мир вокруг меняет свой цвет: черный-серый-черный-серый. А чуть поодаль вспыхивают и гаснут тесно сплетенные ветки деревьев, чем-то похожие на мозговые извилины.