Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

Моего спасителя повесили через несколько часов на дворе сельской управы.

Вот теперь ты, приятель, знаешь, какая тяжесть у меня на душе. Много чего случилось за эти годы, житуха у меня была нелегкая, но эта история — самая мучительная.

А теперь что касается меня и матери… моей единственной, дорогой! Ужасна жизнь человека, который не может до конца безотчетно, по-детски любить свою мать, любить полным сердцем, всем без остатка. А ведь после того случая я уже не мог ее так любить. И по сей день между нами тот беглец.

Казалось, это случилось давно. Все должно забыться. Я попробовал стереть все это из памяти, но ничего не получилось. Не вышло.

Вот такое наследство досталось мне от волков и собственной матери. Довольно сложная история, а?

Мы тогда очень долго говорили, словно только что узнали друг друга. Время шло незаметно.

Обратно на участок мы отправились какими-то просветленными и жадно набросились на работу, словно вернувшийся на побывку солдат на невесту. Когда появились старики, мы уже заталкивали в тоннель второе кольцо. В тот день мы остались ночевать на участке. Разожгли огромный костер и работали допоздна. Мы ковыряли землю, лежа на животах, через каждые полчаса сменяли друг друга.

На рассвете мы закончили прокладку тоннеля. И прямо с участка поехали на завод…

Напротив меня за столом восседал Виола. Он чувствовал себя так, словно мы только что произвели его в императоры. Он уже забыл об обиде и трещал без умолку, рассказывая какие-то занимательные байки, а сидевшие с ним рядом дружно хохотали. С нашим Якобом случались только самые невероятные, захватывающие дух приключения, самые фантастические истории, причем он неизменно с блеском выпутывался из труднейших ситуаций, этакий супермен, что-то вроде знаменитого Симона, который играет Ангела в телевизионном сериале. Ему, дескать, нет равного ни по силе, ни по уму, да и в любви он — титан. Слушатели с издевкой посмеивались над ним, устраивали ему ловушки, и он благополучно попадал в каждую из них, ничего не замечая; самые острые стрелы насмешек отскакивали от него, как от толстокожего носорога.

Он замолк только тогда, когда официант принес заказанную еду. Вероятно, внезапно наступившая тишина заставила Марци Сюча встрепенуться. До этого он прикорнул прямо за столиком, положив голову на руки, которые уронил прямо на скатерть. Марци огляделся по сторонам и, словно продолжая прерванный разговор, небрежно бросил:

— Три тысячи!

— Какие три тысячи? — удивленно спросил Виола, уставившись на него.

— Форинтов, конечно.

— О чем ты?

— Столько получит бригадир Канижаи за нашу сегодняшнюю штурмовщину.

— Откуда ты знаешь?

— Подсчитал.

— Черт возьми, не верю, иначе бы он сам все нам рассказал.

— Да что он, спятил, что ли?! Может, из вас хотя бы один припомнит, что сейчас как раз распределяют премии за рацпредложения.

Яни Шейем заметно помрачнел.

— Клевещешь, приятель?

— Вовсе нет. Между прочим, ты не задумывался, с чего это он вдруг так подобрел: отвалил нам две красненькие?! Просто так? Мы на них сейчас и угощаемся, не так ли? А потом, чего это он смылся вместе с начальством? Потому что касса у нас в три часа закрывается.

— Знаешь что, Марципан? Подойди прямо к бате и потребуй причитающуюся тебе часть этой премии. Если тебя это так волнует.

— Меня не форинты волнуют. По мне пусть старик зарабатывает на здоровье, сколько его душе угодно. Но делать это надо открыто. Вы поняли? А иначе его поступок дурно пахнет.

Яни потряс головой:

— Послушай, парень! Ты не учитываешь одной вещи. Ты ведь у нас новичок. И мало знаешь батю. Поэтому на первый раз мы тебя прощаем.

— Искренне тронут.

— И можешь быть тронутым, золотко. Но заруби себе на носу то, что я сказал. Больше напоминать не стану. Случилась эта история, когда наша команда создавалась на новой основе, я тоже однажды выступил на заводском собрании. Нашлись и тогда типы, которые подняли галдеж, мол, Канижаи такой, Канижаи сякой, он, дескать, хапает себе работы, которые получше, дескать, ему все можно. Тут я вскочил на стул и кое-что пообещал им, все предельно четко разъяснил. И кратко. Сказал, что каждому, кто осмелится нашего батю хаять, я собственноручно побрею морду, причем вместе со щетиной кожу сниму.

— Выходит, бригадир наш безгрешен? Ни один его поступок нельзя под сомнение поставить?

— Ошибаешься, сынок, можно. И представь себе — даже надо. Но только не за глаза. А когда он все это слышит.