Татьяна Богатырева - Каникулы в Санкт-Петербурге [litres]

В начале декабря мы узнали, что Таганову собираются вручить премию. Не большую и важную, но все же. Церемония вручения должна была пройти в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме, бывшем дворце графа Шереметева.

Я страшно волновалась из-за премии, вернее сказать, за поведение Таганова.

Таганов сопел и хмурился, потом поинтересовался, почему я так радуюсь, если премию дают ему, а не мне. Вот за это я его, наверное, и люблю, и любила, понимаешь, Полина? Ему было двадцать лет, но ему правда были непонятны подобные вещи. И он всегда отличался привычкой задавать неуместные и неудобные вопросы.

Его уже давно нет, а я его все еще очень люблю. Раньше я думала, что любить человека после его смерти – красивый оборот речи, метафора, что-то иносказательное. Но прошло пятьдесят лет с того вечера, мне семьдесят, и я все еще очень люблю Таганова. Это уже давно не имеет значения, а я все люблю.

А тогда я готовилась, как могла, пришивала к платью новый воротничок и шила штаны Таганову, одолжила у однокурсниц косметику.

Мой папа был так за нас горд, как будто премия – папина личная заслуга.

Церемония была помпезной. Каждый лауреат, гость и член совета счел нужным продекламировать хотя бы одно свое стихотворение, и от этого церемония порядком затянулась. В конце концов было объявлено, что те, кто еще не успел выступить, сможет сделать это уже непосредственно во время застолья. Конечно, желающие нашлись. На столах помимо прочего были поданы такие изысканные блюда, как лосятина и оленина. Соус у лосятины был густым, ярко-рыжим. На Таганове была новая светло-серая – под цвет глаз – рубашка, которую я замучилась ему шить. И я очень боялась, что он на эту рубашку соусом из-под лосятины капнет. Да, конечно, он капнул.

декламировал почтенный пожилой поэт, стоя за столом прямо напротив нас.

В этот момент Таганов решил слизнуть пролитый соус с рубашки и, неловко согнувшись, засунул кусок запачканной ткани в рот. Пожилой поэт, глядя на Таганова, сбился и начал читать сначала. До того момента я думала, что люди способны краснеть только щеками, шеей и ушами. Но у меня от неловкости и стыда покраснели даже руки.

После того как все это закончилось, мы страшно разругались. Таганов не понимал причины моего гнева и искренне пытался понять, чем я недовольна. По его мнению, рубашка была просто вещью, и не стоило так из-за нее расстраиваться. А из-за пожилого поэта расстраиваться не стоило тем более, потому что писать то, что пишет, а потом беззастенчиво декламирует он, – не уважать ни себя, ни бедных слушателей.

Из-за Таганова я постепенно становилась злым человеком, ну, если не злым, то способным на такого рода некрасивые сцены. Мы так разругались, что пошли в разные стороны. Я – пешком домой к родителям. Украшенный к Новому году Невский не радовал, а угнетал. Мне было очень обидно, что с Тагановым не получалось ничего по-людски, и горько оттого, что я прекрасно понимала: ничего не изменится. Мне было себя очень жаль, и я страшно на себя злилась, потому что знала: я сама виновата в том, что так себя чувствую.

Дома на Большом я успокоилась и тогда заволновалась о состоянии Таганова. Меньше всего мне хотелось, чтобы он отправился сейчас в гости к одному из многочисленных друзей и пропал там с концами. Было страшно за Славу, за премию, которая была у него с собой. Я засобиралась домой.

Ключи я в спешке оставила у родителей. Никто не открывал, я упорно звонила и стучала по двери кулаками. Соседи привычно не обращали внимания, а Таганова, видимо, дома не было. Значит, все мои опасения были верны.

Я посидела на ступеньках, потом спустилась на улицу. Села на низенькую оградку и заплакала. Метро уже закрылось, троллейбус не ходил, идти домой на Васильевский было далеко и долго. Мороз стоял жуткий, у меня щипало щеки, и ресницы склеивались от замерзающих слез. Когда явился Таганов, я, едва завидев его высокую фигуру, неловко вскочила и, поскользнувшись, упала в сугроб. И зарыдала уже по-настоящему.

– Послушай, ты спятила, – удрученно сказал Таганов, садясь в сугроб рядом со мной.

Когда мы поругались, он отправился ждать меня дома.

Просидев в нашей комнате с полчаса, решил, что я ушла к родителям, и, так же как и я, проделал путь от Пушкинской до Большого проспекта – а это шесть с небольшим километров и четыре реки – пешком. Чтобы остыть. Выяснив, что я посидела у родителей и вернулась к нам домой, он снова преодолел эти шесть морозных километров. Транспорт уже не ходил.