Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Я тоже этой самой липой занимался, — развожу я руками, никак не в силах усвоить прежнего уверенного тона. — Да. Наклейки прилеплял не хуже ваших! И успех имел, представьте себе. А теперь не хочу — устал, надоело. Вы даже себе представить не можете, до какой степени. Пропади они пропадом! Хочется до чего-то настоящего докопаться, до правды. Пора уже. На нее, между прочим, тоже спрос немалый.

В этот момент, как назло, заливается телефон, который я еще с раннего утра на всякий случай, чтобы не беспокоить Машу, приволок в кухню и водрузил на холодильник. Это один из тех бессмысленных звонков, которые роковым образом раздаются в момент возвращения из командировки. Внештатная наша сотрудница Жозефина Ганелина, сорокалетняя девушка, несчастное существо, по наитию вспоминает обо мне как раз на следующее утро после моего приезда и звонит мне без малейшего определенного повода, если не считать, конечно, резонным поводом ее желание с ходу пожаловаться на свое одиночество, поныть, пострадать, слезливым, истерическим голосом поискать у меня сочувствия.

От одной ее плачущей интонации из неведомых глубин моего существа всплывает наверх мутное раздражение, я злюсь на Жозефину, а еще больше на себя самого за тупую свою толстокожесть, а также и за то, что в разговоре с Машей не выдержал тона ничего не значащей, равнодушной иронии. Мое сочувствие ни в чем не повинной Жозефине выражается в совершенно несуразной сварливости — в криках, в досадливых вздохах, в нервическом дерганье, — Маше это дает повод догадливо двусмысленно улыбнуться. Терпеть не могу эту блудливую женскую догадливость, все на свете трактующую в своем известном, не подлежащем сомнению смысле. Когда удается наконец брякнуть трубку на место, Маши в кухне уже нет. Она появляется спустя некоторое время при полном вчерашнем марафете. Справедливо сказано в какой-то книге, что женщина вместе с платьем меняет и состояние души. Перед этой холодноватой, респектабельной Машей я ни за что не рискнул бы рвать на груди рубаху, как перед той, что несколько минут назад сидела напротив меня за кухонным столом, подперев лицо рукою и утопая в моем халате.

Горьковатыми духами вновь веет от Маши, в прическе ее заметна тщательно продуманная небрежность, загадочнее сделались подведенные глаза, вообще она держится с такою демонстративной независимостью, которая исключает любую инерцию легкомысленного панибратства и как бы проводит точную разделительную линию между нынешним моментом и всем тем, что происходило в моей квартире вчера вечером и сегодня утром.

Поди догадайся со стороны, свидетелем каких интимностей был я пару часов назад.

— Я провожу вас, Маша, — произношу я неуверенно, ощущая себя во вчерашнем образе хозяина, только-только встретившего гостей: с чего бы то иначе переться мне провожать чужую даму, которой по щедрости душевной, а вернее, из товарищеской снисходительности, предоставил прибежище. Мы спускаемся не спеша по узкой нашей лестнице и ведем ничего не значащий разговор, который на самом-то деле должен был бы сопутствовать не провожанию, а приходу, — о нравах нашего кооператива, о нынешних ценах на квартиры, о борьбе за освободившуюся жилплощадь. Я растерял неожиданно все преимущества, которыми вооружило меня знание многих обстоятельств Машиной судьбы, и безуспешно пытаюсь вернуть недавний свой снисходительный тон. Как-то искательно выговариваю я слова, с лакейской ухмылкой, дай бог, если только одному мне это заметно.

В дверях мы сталкиваемся с Аликом Григоровичем. Разумеется, Машу он замечает прежде всего, застывает, очарованный, делает учтивейший шаг в сторону, расплываясь при этом в одной из самых доброжелательных и приветливых своих улыбок. Тут и моя скромная персона попадается ему совершенно некстати на глаза, он теряется на мгновение, явное удивление просвечивает в его взгляде, смешанное с детской нескрываемой завистью, — я наслаждаюсь ею совершенно незаслуженно, — потом Алик добавляет в свою улыбку еще больше дружеского участия и приподымает чуть комически свою солидную, с твердыми полями, министерскую шляпу.

— У вас есть деньги на такси? — спрашиваю я Машу, прорвавшись внезапно в область столь желанной грубоватой прямоты.

— Есть, — смеется она, — а если бы и не было, я не стала бы у вас одалживаться после ваших нравоучений. Поехала бы на метро.

— Зачем? Чтобы нахвататься наблюдений для новых насмешек?

— Нет, чтобы самой убедиться, без чего же это, как вы говорите, нельзя жить.