Виктор Брусницин - Мой милый Фантомас (сборник)

Доводилось обижаться на обстоятельства. Стало дело, привередливая собака повадилась подле подъезда облаивать мужчину с головы до ног. Неслась, издалека углядев гражданина, звонко и тягуче тявкая. Войдя в близость, застывала и принималась доходчиво орать «гоу-гоу-гоу», отвернув от объекта голову и равнодушно на него косясь. И ведь облезлая, занюханная, — хоть бы, ей бог, что пристойное снаружи. Егор замирал, фукал — томило до сердечной гулкости. Уж и вицу приспособил в засаде.

Возьмите несварение желудка. Ровно те же продукты, что дома, а прижимало частенько. Неловко, право.

А то сказала однажды походя маломальская тетка (заинтересовалась Егором, смотрела мутно, с укором) — щуплая, в захирелом мутоне с другого плеча: «Хоть ярись, хоть мирись — тупик будет». Егор не расслышал толком, переспросил, и та пояснила: «Не эрудит ты. Далеко». Егор опять не усвоил, совсем расстроился, но отчего-то снова интересоваться поостерегся. Потом мусолил: ерундит, может — откуда эрудит тете известен? И зачем-то слова забрались, маяли. Сторониться стал существ в мутонах — таковые в богатом захолустье водились.

Между тем Север давал о себе знать всесторонне. Как они тут живут, знобило нутро, какова отрада? И шли мысли о цели жизни, прочая молодая муть. На бабах взгляд неумолимо застревал, — подлые, не дают человеку спокойно жить, умыкают в зависимость… Морщился. Снежинки: как на грех, симметричные поголовно, да и отличимые друг от друга неизменно. Это зачем?… Ну почему, скажите, одомашненные кошки ленивы и не нападают, а собаки рвутся? Однако же дикие кошки, львы, грызут без спросу всех вплоть до однородных детенышей — обратно молча, впрочем, с огромной тоской в очах. А вот африканские дикие собаки, коллективисты, добряки и проглоты — хоть людей не трогают, оными нелюбимы. Где логика? И отчего это царем природы назначена именно кошка?

Думы о женщинах донимали. Пытался сбить мысли, однако все одно шло несуразное нытье: так и не добрался, к примеру, до классической музыки, которая проникновенна, судя по американским кинофильмам; почему, вкраплялось, мама, вправду туманящая глаз при Чайковском, не повлияла, а поются, когда точишь зубы щеткой, песни Калерии… И обратно, женщины формалисты: покажи всякой что-либо необычное, скажет, ужас; убеди, что это модно — очарование. Мода, как известно, стереотип.

Впрочем, ударит северное сияние, озарит немыслимой красотой. Зашорит ум первобытным чувством удивления, божественными раскатами — не до размышлений. Правда, два раза толком и видел — сполохи-то случаются, но эти уже так, заусеницы. И белизна вдоль и поперек, и пространства, которые что-то в организме делают, — сволочи!

Прочитав из шкафа домохозяйки Чехова и выяснив, что есть персонажи, которые «умеют разговор даже о погоде непременно сводить на спор», к себе охладел. Конечно временно — и Чехова не полюбил. Даже определился как-то, имея в виду вообще литераторов — козлы. Иначе озвучить, гуляло в голове…

По утрам легкорастворимые кисеи снов, холодный туалет, неуютное втекание тела в мороз улицы, унылый день с искусственно бодрящими себя людьми, чаще безальтернативными — стало быть, возгонка себя до них, о чем не думаешь, но где-то под яблочком горчит — и придуманные вечера с дежурными шутками и неистребимым поиском откликов. И те полчаса скомканного под одеялом себя — мечтающего и зряшного. И жизнь.

Чудилось, что день представлял из себя канитель из вещиц в сносках — настолько они были второстепенны и способны лишь обозначать что-нибудь с кем-то поистине произошедшее.

А теперь выходные. По ним случалась погода. От промозглой с просом снега до всеобъемлющей голубизны (без сравнения — синевы). Сами понимаете, под выходные не ударяли вкусные сны — так, мелочевка. Но констатировать это не хотелось, ибо глаза попадали в свет и сокращали переход. Другой разговор, нега существовала — организм томился склонностью ворочаться и оставаться горизонтальным. Шумы имели прямой облик и способность вызвать подозрение, что когда неплохо, это хорошо.

Любимый гнев Славы, соседа по жилью, хирурга, тоже вахтовика.

— Слушай, ну сколько можно, у тебя же есть своя бритва!

Егор смотрел ласково из-под одеяла. Непременно нужно было не молчать, и он бормотал: «Есть».

— Я же вижу, что ты пользовался. Она лежит не на месте.

Егор в этот раз не пользовался (случалось и хапнуть, когда тупилась своя — он вечно забывал купить новые), это рылась хозяйка, притащившаяся под предлогом забрать некую вещь, но в реальности с целью клянчить денег, или просто ныть. Но понятно, что надо обкорнать эту дивную тишину. Может даже нарушить, ибо организм все одно найдет прелесть — поскольку выходные.