Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

В понедельник, 18 января 1943 года, ранним морозным утром белое солнце осветило смрадные улочки гетто. Льдистое матовое небо розовело рассветом. С ночи жители гетто беспокойно прислушивались к нарастающему шуму за стеной квартала, а утром стало ясно, что его полностью оцепили немецкие войска, аскари и польская полиция – «синие». Построившихся на площади перед юденратом рабочих схватили первыми, их сразу отправили на Умшлагплац. По улицам расхаживали отряды эсэсовцев и травников, они хватали людей и гнали к платформе. Пытавшихся убежать и спрятаться догоняли пули, которые равнодушно прошивали затылки; распластанные тела падали на холодные камни – началась вторая акция. Из больницы вытолкнули всех, кто мог ходить, и отправили к эшелонам. Тяжелых больных решетили из автоматов, пуская кровь на белые простыни и стены, колбы вдребезги разлетались, окна плевались стеклами. За сорок минут дорогу к Умшлагплацу плотно покрыли агонизирующие тела, несчастные отхаркивались кровью, цеплялись руками за мерзлый бордюр. Внезапность нападения позволила немцам в первые три часа захватить около пяти тысяч человек, после чего улицы опустели: жители затаились. Отряды начали вламываться в дома и искать спрятавшихся.

Одна из групп «Дрора» заняла позиции на третьем этаже дома 58 по улице Заменгоф. На сорок человек бойцов, среди которых было с десяток девушек, в отряде имелись четыре револьвера и три гранаты, те, кому не хватило оружия и боеприпасов, взяли стальные прутья, ножи, кастеты и штальрутки – латунные трубки, помещавшиеся в кулак. Стоило встряхнуть такую трубку, как она раздвигалась в длинную палку, превращаясь в опасное оружие ближнего боя. Марек сжимал в руках деревянную дубинку с несколькими бритвами на конце, Отто держал на изготовку бутылку с зажигательной смесью, в которую помимо горючего было добавлено растительное масло, чтобы смесь не растекалась и не прогорала слишком быстро.

Отто переглядывался с Эвой Новак, они многое хотели сказать друг другу, но, с тех пор, как оба присоединились к сопротивлению, старательно пытались скрыть от остальных свое чувство, хотя почти все члены группы знали об их любви и лишь делали вид, будто это тайна. Айзенштат считал, что во время войны есть место только для общего дела, а любовь – неслыханная для военного времени роскошь, он сдерживал себя, стараясь держать дистанцию. Эва же как истинная женщина смотрела на это иначе и была убеждена, что для любви есть время всегда и везде и ни для чего, кроме любви, больше и нет места в жизни. Однако ради Отто она согласилась играть во взаимное равнодушие. В те дни, когда измученная девушка с перебинтованными ногами и руками лежала в квартире архитектора, они стали еще ближе. Отто смотрел на нее по утрам: холодная красота Эвы напоминала женщин с полотен Северного Возрождения, особенно «Мадонну с младенцем» Хуго ван дер Гуса, – лицо и плечи, будто отлитые изо льда, казались недосягаемыми.

Архитектор не отходил от Эвы. Теперь, когда он потерял сестру и расстался с матерью, его чувство к девушке обострилось – самой сильной любовью способен гореть только безнадежно одинокий человек. Первое время Эва бредила ночи напролет: мокрая от пота, она металась и кричала; вены и сухожилия, похожие на корни дерева, проступали сквозь горящую, покрасневшую кожу. Девушка пыталась отмахиваться руками и карабкаться на стену, будто стараясь убежать от чего-то незримого и страшного, наступающего на нее извне; в эти минуты ее приходилось держать за плечи, успокаивать и умывать холодной водой до тех пор, пока она наконец не утихала и не засыпала. На третий день Эва очнулась и посмотрела на Отто незнакомым, каким-то пугающе новым взглядом – Айзенштат содрогнулся от прикосновения к их опаленной, наполненной мукой голубизне. В нем вдруг поднялась такая тоска, что он не удержался и начал целовать влажные от пота руки. Эва подняла к архитектору лицо, Отто прижался к нему губами. Это был их первый поцелуй.

Впервые увидев глаза Эвы почти сразу после переселения в гетто, Отто задрожал, он замер, не в силах поверить, что действительно видит их – до ужаса знакомые, первородные, святые, порочные глаза. Все лучшее и худшее, божественное и демоническое, что ощущал в себе Отто, он читал и в этих удивительных глазах. Эва испытала нечто похожее, она тоже не могла отвести от него взгляда.

Может быть, именно из-за сложности вызываемого девушкой чувства и происходивших в нем перемен Отто так пугало накатывающее на него временами острое животное влечение, дающее о себе знать режущим, рваным толчком, когда он смотрел на тело девушки или бегло прикасался к ее теплой спине, рукам, животу. Ему казалось, что в физической страсти, которую он испытывал со многими другими женщинами, есть что-то чужеродное и низкое, что она может осквернить целомудренность его первой любви. Эва не могла понять странного поведения Отто. Ей, женщине, для полнокровности любви были необходимы сильные чувственные ощущения, она нуждалась в сладкой муке телесного соприкосновения с любимым человеком. Отто, однако, избегал даже самых невинных касаний, пытаясь сберечь непривычную ему детскость отношения к любимой. Это злило Эву и ставило в тупик.