Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Сгорбившись, прижавшись плечом к стене, Отто думал о том, что ему впервые предстоит убить человека. Тяжесть револьвера с тремя патронами напоминала о себе, оттягивала брюки, но архитектор уже решил: застрелить Изяслава – слишком просто. Ему как мужчине был необходим полноценный урок, более ощутимая инициация через грех человекоубийства, да и каждый боеприпас – настоящая драгоценность. Он предпочел приберечь лишний патрон для немецкого солдата.

Отто достал из брюк ремень и приготовил удавку.

Хейфец загремел ключами после полуночи: теперь комендантский час занимал большую часть суток, давая евреям возможность выходить на улицу только в течение двух часов с утра и двух часов вечером, в остальное время из домов высовывались лишь отъявленные самоубийцы, изнемогшие от голода, или такие уверенные в себе господа в хромовых офицерских сапогах, как Хейфец. Все-таки придерживая револьвер, – так, для страховки, – Отто стоял в темном углу за дверью. Когда Изяслав вошел, архитектор секунду поколебался, глядя на небритую шею с легкой проседью, а потом обхватил кадык ремнем и навалился локтями на плечи, уставившись в перхотную макушку; залысина размером с грецкий орех наливалась кровью, становилась багровой. Хейфец кряхтел и взбрыкивал, сшибая обувь, потом раздался утробный треск, запахло экскрементами, штанины предателя стали липкими и тяжелыми, Отто почувствовал на своей ноге отвратительное, пахучее тепло. Изяслав зацепил ногами табурет, с грохотом повалившийся на пол, он пытался пинать Отто, но не доставал; удавка затягивалась все туже.

Услышав возню, всхлипы и шорохи, Марек вышел в коридор с ножом в руках, чтобы удостовериться, что у старшего брата все под контролем. Скрипач впился презрительным взглядом в побагровевшие глаза извивающегося Хейфеца – тот узнал его и пошевелил губами, пытаясь что-то сказать, но издал только сиплый хрип, бессильный и жалкий. Вцепившиеся в архитектора пальцы оторвали от его пальто несколько пуговиц, впились ногтями в кисти его рук, расцарапав до крови, но вскоре обмякли, и Хейфец гулко стукнулся затылком об пол.

Наконец по квартире расползлась тишина, тягучая и вязкая, как кисель. Марек смотрел на безжизненные опавшие руки с обломанными ногтями. Один сапог Хейфеца слетел, и его неподвижная ступня почему-то приковала к себе взгляд обоих братьев. Несколько минут Айзенштаты молча стояли, не в силах пошевелиться, но вот Отто достал из-за пазухи веревку и начал обвязывать тело; Марек сразу как будто очнулся и принялся помогать. Они вытащили убитого в подъезд и повесили на перилах лестничной площадки, сбросив в пролет, чтобы сделать казнь более наглядной. Из штанин трупа вывалилась клейкая вонючая масса и с влажным шлепком разбилась о бетонный пол. Хейфец провисел так до самого утра, похожий на маятник остановившихся часов.

Марек и Отто отчитались перед боевой организацией в выполненном задании, вернули в штаб револьвер и передали добытые деньги с бумагами. Успешность и дерзость совершенной казни, сэкономленные патроны, а также продемонстрированное бессребреничество – все это сделало братьев Айзенштатов своими людьми среди подпольщиков. Хаим потом признался Отто, что такая проверка не доставалась почти никому, просто этот Хейфец подвернулся аккурат в тот момент, когда белоручек Айзенштатов, как их изначально окрестили, нужно было посмотреть в деле. В ответ Отто лишь пожал плечами, теперь ему было уже все равно. Он прислушивался к себе, пытаясь понять свои чувства: радость, что сделан первый шаг на пути борьбы, смешивалась со странной горечью, ощущением оскверненности, запятнанности, он остро ощущал, что после этого убийства нечто очень круто изменилось в его жизни, и он уже никогда не станет прежним. Архитектор внушал себе: горечь вызвана непривычностью содеянного. Впрочем, ему помогало отвлечься сознание, что он показал себя с лучшей стороны, завоевав уважение новых товарищей, но все-таки эта странная тоска не оставляла его.

После операции Еврейская боевая организация, как обычно, распространила листовки, где оставшимся жителям гетто сообщалось, что Хейфец казнен руками борцов подполья, – это поднимало авторитет организации и приносило обитателям квартала если и не чувство защищенности, то по крайней мере вкус свежего ветра перемен, а главное, казнь становилась назиданием для других пособников немцев. Каждый боец сопротивления чувствовал себя частью одной великой семьи, где все готовы умереть друг за друга, в то время как мирные евреи совсем обмякли; их воля была раздавлена, они смотрели друг на друга глазами висельников, терпели любое унижение от немцев и польских грабителей, которые наведывались в гетто. Длящийся два года голод, вши, расстрелы, эпидемии, постоянный страх окончательно доконали и сломили их. Сознание обросло циничной коркой, любые эмоции казались непристойно пафосными и до приторности наивными: если кто-то смертельно заболевал, соседи и знакомые только завидовали, что человек, умерший естественной смертью, избежит Треблинки.