Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Грозный пошел умыть лицо и выпить кофе: теплый спирт, так неосмотрительно выпитый и теперь будто застрявший в горле, все еще давал о себе знать, более того, сильно крутило живот. В последние несколько дней Иван часто страдал от поноса, он часами просиживал в ненавистном деревянном сортире, уставившись в нетесаную, грубую доску с вырезанными на ней буквами и рисунками, чувствовал ползающих по коже мух и вдыхал вонь обжигающей горло хлорки, смешавшейся с душком разогретых на солнце испражнений, – все это не могло не раздражать. Привыкнув к особенной крепости собственного организма, Грозный воспринимал подобные сбои как тревожный звоночек; что-то подсказывало ему – эти недомогания были связаны с ночными кошмарами, которые так неожиданно ворвались в его жизнь.

Умыл лицо ледяной водой, открыл термос. Допил остатки теплого кофе, после чего решил заварить себе чифирь, чтобы прочистить горло и скрепить желудок. Разжег дрова, сложенные в буржуйке, хотя понимал – из-за этого в бараке станет еще жарче; подкинул бересты, высыпал в алюминиевый чайник четыре пачки чаю и повалился на койку, уже прибранную евреем, с постеленным на нее свежим матрацем и новым одеялом. Пол тоже был чисто вымыт, доски разбухли отводы и порошка. Из-за разгоревшейся печурки стало совсем трудно, со лба текло ручьем; Грозный решил подождать чифирь на улице, вышел из барака и лег у стены на тенистой стороне, скинул сапоги, размотал портянки и пошевелил пальцами.

Глядя на свои грязные пальцы с отросшими, загнутыми, как ястребиные когти, ногтями, почувствовал то же, что обычно случалось с ним ночью, но теперь он не спал, и это было в диковинку: Ивана сдавило, начало тянуть, царапающее движение по спине вызывало болезненную дрожь. В уши вползал хрипящий шепоток, перерастающий в шелестящий вой и скрежет. Украинец захотел встать, но все тело сковало, ему казалось, он закостенел, начал рассыпаться на песчинки, всасываемые в какой-то водоворот. Две вышки и заграждение из колючей проволоки на фоне сосновой рощи с синим небом начали отслаиваться, как взмокшие обои, оставляя после себя только черные рваные пропасти. Облака налились багрянцем, превратились в густую пелену. Подул пронзительный ветер, будто клыки впивающийся в тело мелкой каменистой крошкой. Иван смотрел на свои руки, он видел, как ветер срывает с него кожу, распыляя кроваво-красную плоть в пыль, обнажает его, свежует, как говяжью тушу. Земля под ногами стала жидкой, Грозного резко рвануло вниз. Сердце сдавило и начало выталкивать через горло, он нырнул в абсолютную тьму, колеблющаяся болотная жижа – черная вода – начала втекать в глотку длинным червем. Украинец метался, пытался кричать, но не мог даже пошевелить губами, кровавый туман обволакивал все пространство, черные дыры слились в одну, и Ивана точно сорвало, сбило оплеухой.

Тут же начали проскальзывать сгустки, различимые на фоне черноты, они колебались, как огонь, вздрагивали, будто тенистые крылья, от них исходил сковывающий холод. Оглушительный вой; хриплая, загробная одышка нарастала. Вскипевшая тьма вращалась перед глазами сумасшедшим пузырчатым вихрем, Ивана рвало на части, трепало и бросало из стороны в сторону, он задыхался, но не мог двинуть даже пальцем, казалось, потерял связь с собственным телом, мог теперь только слышать, видеть и чувствовать. Наконец все оборвалось.

Грозный открыл глаза: перед ним на вышке расхаживал травник с сигаретой во рту, молодой парень высморкался большим пальцем, а затем вытер руку о китель. Колючая проволока, мохнатая от маскировочной хвои, чуть подрагивала на ветру, колебалась, напоминая шерсть какого-то страшного зверя. В сотне шагов от Ивана прошел еврей из зондеркоманды, он волоком тащил на ремне тела двух девушек, которых Грозный с сослуживцами только что насиловали. Украинец сразу узнал свою жертву – тело казалось пустым, высосанным изнутри, а потому болталось из стороны в стороны, подпрыгивало на кочках и камнях. Откуда-то из глубины лагеря донесся пьяный голос:

– Под вечо-о-р мы гуляли, Наташа целовала мене… Ой, при лужку, да при широком поли-и-и…

Песня оборвалась, захлебнулась.

Грозный по-детски сжался, обхватил себя руками и начал плакать, даже не думая о том, что его непременно кто-нибудь увидит. Разжал слипшиеся, мокрые от слез губы, а потом закрыл ладонями лицо. Стало тихо – так, как никогда еще в жизни.

Неизреченное молчание,

опеплившаяся немота,

обезвоженность,