Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Стоявшего рядом с комендантом штурмшарфюрера звали Курт Майер. Евреи, обслуживающие лагерь, – каменщики, парикмахеры, члены зондеркоманды – дали ему прозвища Кукла и Лялька за приторную краснощекую красоту и хладнокровный садизм.

– Raus! – Курт снова звонко выкрикнул это хлесткое, пронзительное слово.

Он с нескрываемым удовольствием следил за тем, как травники выталкивают людей из вагонов, просто упивался предвкушением бойни, в которой чувствовал себя почти полновластным господином. Правда, пир штурмшарфюрера отравляло присутствие коменданта и раздражающе подчеркнутая начальственность каждого его слова и жеста. Курт явно завидовал власти Эберля.

Курт Майер с детства ненавидел мать, ошпаренную неофитством католичку Марту. В религиозном фанатизме матери маленький Курт чувствовал какую-то вывихнутость, истерическую ослепленность, он был уверен, всему виной банальная сексуальная неудовлетворенность; казалось, что не в силах насытить свою телесную тоску, она просто сдвинула эту энергию на другой уровень, заменив физическую потребность церковными обрядами и зубрежкой молитв. Мать, сколько Курт себя помнил, постоянно теребила четки и без конца крестилась, но в том раздражении, которое проглядывало в ее лице, когда отец Курта Франц запирался в своем кабинете и до утра читал книги, вместо того чтобы лечь с ней в постель, – в том раздражении проглядывало истинное положение вещей. Все это Курт начал понимать лет в двенадцать. Как самого старшего своего ребенка, мать постоянно таскала Курта в церковь, без конца заставляла его причащаться и, если сын по какой-то причине этого не делал, устраивала настоящие истерики, еще более яростные, чем те, которые провоцировал его брат Герман, когда в очередной раз метил ночью очередную простыню. Находясь в церкви, во время молитв и поклонов малолетний Курт неизменно чувствовал на себе пристальный, бьющий розгой взгляд матери, поэтому старался угодить и склонялся как можно ниже и чаще. Однажды вечно бесшабашный, неуемный Курт устроил в школе драку, во время которой случайно столкнул одноклассника с лестницы, да так неловко, что тот сломал руку. Вернувшись после школы, Курт попался на глаза матери. Марта взглянула на его синяки, сбитые в кровь кулаки и схватила сына за ухо. Испуганный мальчик соврал, что к нему привязались на улице какие-то бездельники, спровоцировавшие его на драку, так что он просто постоял за себя. Марта заставила сына поклясться на Библии, что он говорит правду. Курт, хоть и читал Новый Завет только из-под палки, все же отчетливо запомнил, что в числе прочего Христос запрещал любые клятвы. Эти слова, да и вся Нагорная проповедь воспринимались мальчиком как истина, вызывавшая в нем тогда сильный отклик, однако и духовник Курта, и мать требовали клятв по всякому удобному случаю, так что мальчик уверил себя, что по малолетству просто неверно толкует слова Христа и что взрослые непременно понимают их лучше, поэтому он, если требовалось, клялся, хоть и испытывал при этом некоторое смущение. После того как его одноклассник упал с лестницы, Курт очень испугался, а, узнав, что тот еще и сломал руку, вообще впал в панику – мальчик уже рисовал в воображении острожную крепость, где его непременно закуют в цепи, и, в силу этого, не мог не солгать. Но раз уж он решил лгать из страха, наличие или отсутствие клятвы не играло никакой роли. После клятвы сына Марта успокоилась и ограничилась тем, что потребовала пятьдесят раз прочесть «Аве Мария» и пятьдесят – «Отче наш», а когда ее указание было исполнено, усадила за обеденный стол.

Отец Курта и бабушка фрау Ирма на тот момент отсутствовали: Франц увез свою маму в Мюнхен проведать младшую дочь Хельгу и ее новорожденного малыша. В конечном счете они задержались в Мюнхене на целую неделю. Поэтому, когда на следующий день в дом Майеров пришел школьный учитель, новость о спровоцированной Куртом драке и сломанной руке одноклассника получила одна только Марта, которая в отсутствии мужа и свекрови была полновластной хозяйкой, судьей и громовержицей. Ее разъярил не столько факт драки и серьезной травмы другого мальчика, сколько клятвопреступление сына, который поклялся на Библии и тем самым осквернил ее своей ложью. Марта никогда еще не была в таком бешенстве: как только школьный учитель покинул их, вежливо приподняв шляпу, она замахнулась было на Курта, но одернула себя, посчитав рукоприкладство унизительным для матери и христианки, так что она решила заставить сына раскаяться, оставив наедине с его виной. После захода солнца, уложив остальных детей спать, Марта вывела Курта во двор, раздела и закрыла в отхожем месте, оставив только обувь, чтобы мальчик не простыл, – лето хоть и было жарким, ночью иногда сильно сквозило. Так десятилетний Курт и простоял всю ночь голышом в тесном деревянном закутке среди мух, задыхаясь от вони дезинфекции с примесью теплого душка испражнений. Мальчик смотрел в черную дыру, наполненную душным глянцевитым месивом, и плакал от стыда, от чувства гадливости и ненависти.