Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Юркий непоседа Ежи, маленький мальчик в красных подтяжках и серых шортах, вскарабкался на лохматого Аронека и самого высокого Моню, оперся на их плечи коленями, измазанными зеленкой, и высунулся в узкое прямоугольное окно настолько, насколько позволяла колючая проволока. Ветер трепал густую челку, а когда поезд тряхнуло, колючка, будто когтем, больно поцарапала лоб.

Гольдшмиту не давал покоя взгляд Иржика. Мальчик, конечно, не просто догадывается, но даже не сомневается в неотвратимости предстоящего. Доктор снял со спины большую алюминиевую флягу на кожаных лямках, достал из рюкзака Менделека стальной ковш и, наполнив его, пустил по рукам. Дети утоляли жажду, а Януш, бросив еще один взгляд на Ежи, который все так и смотрел в окно, держась за край досок, начал протискиваться к Иржику. Коснулся его плеча и повлек за собой, аккуратно раздвигая горячие, вспотевшие детские плечи. Рубаха взмокла и прилипла к телу. В вагоне пахло потом, мокрые волосы девочек склеились на лбу или прилипли к рукам.

Доктор подошел к Ежи, тот посторонился, уступая место. Гольдшмит положил ладони на шершавый край досок, глянул сквозь колючую проволоку: перед глазами мелькали сосны, облупившиеся будки, одноэтажные дома, кирпичные водонапорные башни и трубы. Солнце обжигало лицо, во рту пересохло: разливая воду детям, сам он забыл попить, и теперь во рту, по ощущениям, сгустилась песчаная пробка. Осмотрев окно, доктор оглянулся на Менделека:

– Передай-ка знамя, юнга.

Знамя, обмотанное вокруг древка, торопливо двинулось поверх детских голов и подплыло к доктору. Тот поднял его и надавил древком на колючую проволоку, приподнимая ее к потолку, освобождая проем.

Вопросительно посмотрел на Иржика:

– Ну что, мой друг, не подведешь? Понимаешь ход моих мыслей?

Иржик улыбнулся и кивнул.

– Тогда отправляйся в путь, будешь нашим разведчиком… Никому не говори, что ты еврей. Дождись, когда поезд чуть сбавит ход, и спрыгивай… Только не мешкай.

Понимая сомнительность затеянного побега, Гольдшмит все же решился. Он знал: закаленный бродяжничеством Иржик имеет шанс выжить. Доктор вытащил из-за пазухи несколько злотых и затолкал их в носок мальчика, потом приподнял его и помог подтянуться. Иржик сел на край проема, обвел глазами удивленных воспитанников и помахал им рукой. Хотел что-то сказать, но не стал, не смог подобрать нужных слов, да и к чему говорить о том, что понимают только он, доктор и пани Стелла. Иржик кивнул доктору и юркнул в окно, его коричневые ботиночки с серебристыми застежками промелькнули перед глазами, как хвост ящерицы. Крыша вагона захрустела, сверху посыпалась пыль.

Паровоз дал несколько гудков. Януш вспомнил, как кто-то из членов подполья рассказал ему, что машинистам спецпоездов платят не только деньгами, но и водкой, неразменной и дефицитной валютой оккупации. Гольдшмит не понимал, почему вдруг подумал об этом.

От голода, жажды, а главное, из-за нехватки воздуха кружилась голова, глаза невольно закрывались. Вода закончилась – алюминиевая фляга стояла пустой. Поезд въехал в лес, деревья росли настолько близко, что сосновые ветви цеплялись за колючую проволоку окошек. Подружки Хелла и Ада сидели на полу в полусонном, предобморочном состоянии, но, увидев зеленую хвою, моментально вскочили и привстали на носочки, чтобы лучше разглядеть сосны, – они не видели леса почти три года, как и остальные дети. Высунув руки сквозь колючую проволоку, девочки прикасались к веткам и, смеясь, срывали острую, колющую пальцы хвою. Януш поднял на них отяжелевшие, бессильные глаза.

– Пан доктор, пан доктор, смотрите, это же елки! Пан доктор, вы видите? Настоящие елки!

Счастливые крики взбудоражили остальных, дети заулыбались и начали вставать, многим тоже захотелось прикоснуться к лесу. Десятки рук тянулись к скованному колючей паутиной сине-зеленому прямоугольнику, чтобы почувствовать прикосновение хвои, вдохнуть этот особенный, забытый аромат.

Минут через двадцать поезд сбросил скорость. На дороге, бегущей параллельно железнодорожным путям, начали попадаться пыльные рабочие в комбинезонах и подростки, похожие на проворных воробьев; они с насмешкой смотрели на высунувшихся в окна евреев и красноречиво чиркали большим пальцем себе по шее.

Гольдшмит привык к польскому антисемитизму, какому-то почти врожденному, патологическому, связанному прежде всего с тем, что Польша исторически была в черте оседлости. Задолго до немецкой оккупации дворовая шпана или подвыпивший работяга мог подойти к еврею на улице, без лишних слов ощупать внутренние карманы пальто и вытащить кошелек так, будто это пальто висело в гардеробе на вешалке, а не на плечах живого человека. С приходом немцев для скрытой ненависти многих поляков к евреям началось настоящее раздолье. Доктор слышал от Эвы о событиях в Едвабне. В июле сорок 1941 – го, через месяц после прихода немцев, поляки устроили погром – рубили головы, выкалывали глаза, резали языки, насаживали на вилы и забивали палками, после чего загнали оставшихся иудеев в овин и спалили там заживо. Важнее было другое: среди поляков всегда находились те, кто с самого начала войны помогал его соплеменникам, с риском для жизни они приносили евреям еду, укрывали сбежавших или участвовали в спасении детей.