Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

– Bereit, Gerr Hauptsturmfuhrer.

Офицер кивнул, солдат зажег несколько сложенных спичек и бросил в монахинь. Сильнейшее пламя ударило по глазам, раздался оглушительный хриплый вопль. Сестры вскочили на ноги и заметались между могилами. Размахивая руками, ударялись о памятники; сестра София долго и рвано вышагивала по кругу, как-то осыпаясь и постепенно оседая, пока не споткнулась о тело Зоси и не упала, после чего поползла, постепенно замедляя движение. Головной убор слетел на землю, а прибранные волосы за несколько секунд испарились с искрящимся треском, кожа вскипела пузырями и начала лопаться. Вопль перетекал в вой, в рев и оборвался болезненным шепотом и хрипом. София ползала по земле, собирая мокрую грязь, и обмазывала ею лицо, будто пыталась спасти от огня хотя бы красоту, пока наконец не стихла и не обмякла.

Сестра Анна убежала дальше, она часто спотыкалась, но все бежала, казалось, она пытается оторваться от окутавшего ее пламени, спрятаться от него; огонь вцепился в шерстяной хабит, под ним проглянула белая льняная рубашка, растаявшая на глазах так же быстро, как и верхняя часть платья, многослойная одежда сплавилась в один ком и перемешалась с кожей, огонь цеплялся за плоть, запах жженого мяса ударил в нос. Анна упала на памятник, обхватив его руками, и замерла.

После того как монахини затихли, огонь, словно удовлетворившись и насытившись, постепенно рассеялся, погас. Эва упала на колени, рвота подступила к горлу и вырвалась наружу… Девушка потеряла сознание.

Она пришла в чувство, оттого что ей на голову вылили ведро вонючей воды, – тяжелая мутная вода ударила пощечиной. Эва осмотрелась: она лежала на бетонном полу в маленькой душной камере. Сдавленное пространство без окон – каменные плиты, серая гладкость, плешивая лампочка на проводе, деревянный стол, грубая штукатурка стен. Перед ней, закинув ногу на ногу, на табурете восседал тот самый офицер, этакий упырь-аристократ, теперь в серой форме, не в штатском. Гестаповская сбруя детоубийцы и длинные сапоги-копыта делали его еще страшнее. На отутюженном колене фуражка – блестящий козырек, белый череп и кости, – расположенная с почти геометрической точностью. Рядом стоял рослый детина-унтер в белой майке и подтяжках, откормленный и вспухший от щедрых порций мяса со сливками, ошалевший от чужой крови, широкогрудый, как бык: жадные ноздри, обрюзгшая физиономия, выпяченный зад. Из глаз унтера, из их безмозглой бесноватой пустоты светило маниакальное предвкушение, аппетит людоеда.

Взгляд собаки, питавшейся человечиной, отличался от взгляда простого, даже самого агрессивного пса: в этих людоедских зрачках всегда появлялась демоническая прожилка, что-то больное, сдвинутое с рельсов, пущенное под откос своей прирученной изначальности – той самой, что в глубинах верхнего палеолита, в одомашнивании псовых (безмолвный и нерушимый союз с человеком, скрепление двух пород, заключение тысячелетнего братства); эта демоническая прожилка отравляла благородный, вдумчивый, живой и преданный человеку собачий глаз, делала его отвратительным, воспаленным, мертвым, враждебным, похожим на красную расщелину с пустым зрачком зараженного чумой волка; так и глаза этого унтера – из их безмозглой, бесноватой пустоты гвоздило маниакальное предвкушение, какой-то свихнувшийся аппетит. Здоровяк держал в мясницких руках пустое ведро и рассматривал Эву с вниманием дегенерата, вооруженного аутиста, полюбившего вкус крови. Глаза-жаровни обжигали девушку, изучали с садистским примериванием: медсестра почувствовала в нем это потрескивание и скрежет стройной анатомической арифметики, связанной с ее телом; в этих глазах ярилось, трещало березовыми поленьями в печи неподдельное, беззастенчивое и разнузданное зло, ухало в ночи, словно филин.

Унтер с грохотом бросил ведро на пол, оно покатилось к стене, бряцая ручкой по бетонным плитам. Эва поежилась от этого неожиданного металлического дребезжания, затем встала на ноги. Офицер смотрел все тем же издевательским осиным взглядом:

– Фрейлейн Эва, надеюсь, вы осознавать, куда попали…

Шипящая и текучая польская речь в устах, привыкших к стальным слогам немецкого языка, казалась несколько искусственной – Эва не сразу поняла значение сказанного. Она скованно кивнула, затекшие ноги дрогнули. На лицах гауптштурмфюрера и унтера – сладострастное удовлетворение: оба испытывали упоение, разжигаемое страхом загнанной жертвы, смотрели лениво, как сытый кот на обессиленную мышь, играли лапой – вот он, вот запашок бабьего пота, предсмертная истерика, предчувствие пытки… затравленные оглядки по углам, боится, сучка, бойся-бойся, слушай звук наших господских шагов. Твоя слабость – наша сила.